Под зонтом Аделаиды - Ромен Пуэртолас
Я никогда не видела Мишеля в деле, но он хвастался, что работает бесперебойно, как автомат! «Конверты у меня так и летают, с бешеной скоростью. С адресатами в городе М. – хоп-хоп! – налево; в деревне П. – хоп-хоп! – направо, в Париже и за границей – хоп-хоп! – посередине. У меня словно отрастает третья рука, ну знаете, как у индийских богов, и в каждой – по письму».
Мишель всегда улыбался, за что его и ценили – он это прекрасно понимал. Если уж ты черный, лучше всегда улыбаться. Угрюмый негр раздражает и настораживает: можно подумать, он задумал что-то дурное. Негр, который улыбается направо и налево, приговаривая «День добрый, месье Фортен», «День добрый, мадам Мотон», – это уже куда лучше. Мишель был умным. Умнее многих белых из тех, кого я знаю.
До того как стать негром, Мишель был камерунцем, а точнее, как он мне поведал, жителем города Яунде. «В Камеруне, видите ли, нет никаких негров, это белые придумали нас так называть». У себя в стране Мишель был таким же черным, как все остальные, поэтому никто не обращал на него внимания, даже из-за его высокого роста. Необычно черным он стал, только когда переехал во Францию. Метаморфоза эта случилась мгновенно, и он сразу ее почувствовал. Ощущение у него было такое, будто он «получил с размаху дверью в лоб», по его же собственным словам, которые я сразу для себя отметила и постаралась запомнить, чтобы использовать позднее в своем выступлении в суде. Мишель знал, о чем говорит: на почте города М. именно ему приходилось чистить и чинить двери после сортировки писем, а двери там «здоровенные, уж поверьте, прямо как в церкви!».
В последний раз он в фигуральном смысле получил с размаху дверью в лоб 27 декабря около часу дня, когда десяток мужчин ворвались на почту с оружием в руках. Не будь они в полицейских мундирах, их приняли бы за грабителей, настолько грубо и бесцеремонно они себя вели. Мужчины спросили, где негр. Искать его не понадобилось – он вышел сам, как гордый и (пока еще) свободный человек, предварительно хорошенько отжав половую тряпку и прислонив швабру к стене. «Долг прежде всего, мадам, долг – это главное».
Он говорил, а я записывала. Все это время Мишель Панданжила косился на Клода – должно быть, удивлялся, что блокнот в руках у меня, а не у него.
– Зачем вам фотоаппарат? – спросил наконец Мишель, кивнув на агрегат, который принес Клод.
– Сюрприз, – отозвалась я. – Если у нас все получится, вас отпустят.
Сейчас, когда пишу эти строки, я по-прежнему не знаю, что заставило меня в тот день согласиться защищать Мишеля Панданжила. Моя молодость? Пылкость? Мятежный дух и беспечность? Отвращение к любой несправедливости? Прогноз для моего знака зодиака? Судьба? Или я просто приняла официальное назначение, потому что должна была его принять? Я выполняла обязанности государственного адвоката, большим опытом не обладала, и на тот день выпало мое дежурство.
Чтобы вы понимали, у меня тогда уже была собственная юридическая контора, что является изрядным достижением, если тебе всего лишь двадцать. Я считалась блистательной студенткой, сдала экзамены экстерном, перескочив через один курс и удостоилась диплома с отличием в области права. Моя история попала на первые полосы газет, после чего одна богатая лидерша феминисток подарила мне квартиру, достаточно большую, чтобы открыть в ней рабочий кабинет, а в довесок я получила от нее машину, телефонный аппарат и двух помощников адвоката, «адвокашников» на нашем жаргоне, да-да, целых двух – Клода и Катрину. Она сама платила им жалованье, но я собиралась взять эту обязанность на себя, как только начну хорошо зарабатывать, а времена эти были уже не за горами. Я самостоятельно выбирала платных клиентов, а помимо этого по доброй воле несколько раз в месяц брала на себя дежурство в суде, чтобы с неменьшим мастерством и усердием защищать по назначению бедных людей, неспособных нанять себе частного адвоката. Государство за этот скорбный труд платило скудно, зато я знала, что Господь стократно вознаградит мои старания в будущей жизни.
Еще я помню чувство, охватившее меня в тот день на выходе из следственного изолятора, – ужасное чувство, вызванное осознанием того, что роль, которую мне предстоит сыграть в этом деле, будет сложной. Невыполнимой. Ибо женщина, защищающая негра, – зверь неведомый, чудо-юдо, и французская судебная машина раскатает ее в лепешку без зазрения совести.
Я до сих пор помню те первые мгновения на солнце после сорока минут в закрытой камере с моим клиентом – мне казалось, я сама была пленницей и вырвалась на свободу к свежему воздуху, жаркому солнцу, к террасе кафе, где решила посидеть, выпить бокал белого вина, поразмыслить и подготовиться к грядущей битве, прекрасно понимая, что сейчас мне доступно то, чего в ближайшее время у Мишеля Панданжила не будет, – говорю о возможности видеть солнце и небо у себя над головой, потягивая вино из бокала. Находить все великолепие жизни в подобных мелочах умеют лишь те, кого их лишают.
Я достала из сумки папку с делом, которую мне вручил следственный судья, небезызвестный в городе Фредерик Ажа, акула, так сказать, правосудия. Среди других документов в папке лежала копия фотографии, на основании которой и был произведен незамедлительный арест Мишеля Панданжила.
Снимок этот сделал некий Эжен Слабосиль (я не шучу!), нанятый печатным изданием под названием «М-ская газета». Фоторепортеры, освещающие подобные мероприятия – я говорю о рождественском представлении на городской площади, но это относится и к любым другим зрелищам, концертам или политическим митингам, – обычно делают фотографии двух типов. Они снимают само действо (тогда репортер находится среди зрителей и наводит объектив на сцену) или же публику (репортер, a contrario[5], встает спиной к сцене и снимает зрителей, что дает представление об их количестве и реакции in vivo[6]). Фотография, которую я в тот момент держала в руках, принадлежала ко второму типу.
На ней была запечатлена толпа – монолитная масса лиц, шапок, темных пальто, зонтов. Зонты, по счастью, были немногочисленны, ведь они обычно скрывают множество деталей. Низенькие зрители вставали на цыпочки, тянули шеи, силясь
