Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

Двинский улыбнулся одними губами, поднял руки — мол, сдаюсь, сдаюсь! Делайте как знаете!

— Пойдем-ка, — Алекс осторожно взяла Валю за плечо. — Помогу тебе его снять.

И, что-то шепча Вале на ухо, вывела ее из комнаты. Анна тоже встала.

— Папа, правда. Сегодня был перебор.

Двинский не отреагировал, глядя прямо перед собой. Так и не дождавшись ответа, Анна вышла за сестрой и мачехой. Мы остались одни.

— Вы, Ника, тоже считаете, что я переборщил? — он наконец повернулся ко мне. Лицо его было абсолютно безмятежно.

Я пожала плечами: расценивай, как знаешь.

— Казалось бы, — он задумчиво покрутил в руках свою чашку с остывшим чаем. — Зачем портить такой прекрасный вечер?

Я улыбнулась:

— Слишком много положительных эмоций?

Он кивнул.

— Хочется быстро привести все в некое подобие равновесия. Сбалансировать приторность…

— Гадостью?

— Да хоть бы и так! И потом: стоит слиться с возлюбленной в буржуазном довольстве — и прощай, поэзия! Помните, как Мандельштам говорил своей Наде: «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой?»

— «Одной надеждой меньше стало — одною песней больше будет»?

— Вот-вот! — он довольно заухал. — Видите, здесь парадокс: мы пишем стихи, позволяющие миллионам косноязычных профанов озвучить свое чувство. Выходит, наша поэзия служит их любви. А в моей личной жизни, напротив, любовь — жертва поэзии.

— Бедные ваши жены.

Он пожал плечами.

— Им хотелось стихов. Они их получили. Никто не обещал, что будет легко. Счастье все быстро опошляет. Только страдание берет самую высокую ноту. Нелепо к поэту предъявлять те же претензии, что к нормальным мужчинам. Мои фам фаталь получили то, чего жаждало их бьющееся в неврозе сердечко.

Я молчала. Моя мать. Та самая фам фаталь. С разбитым сердечком.

— Поймите, Ника. Из всего, о чем нам говорят, что это важно: любовь, поэтический труд и прочая — выживает только работа. Поэзия. Во всем остальном приходится халявить. Как бы ни казалось со стороны, что любовь для поэта — главное дело, все эти любовные истории — только топливо. Ты относишься к женщине как к чему-то на полставке. В начале она об этом, конечно, не догадывается, слишком увлечена ролью Музы. А когда прозревает, тут и начинаются трудности.

— …И то, что он мучает близких, А нежность дарует стихам, — продекламировала я с чувством.

Он кивнул.

— Именно.

И замолчал. Вокруг веранды густели сумерки. Свет мы не включали, и человек напротив меня вскоре стал неясной формой, погруженной в глухую тень. Бледнело только лицо с блестящими глазами.

— Наше настоящее… вовсе не настоящее, — сказал он тихо, собрав крупную белую руку в щепоть и подув на нее. — Пфф! Это просто слово, и оно ничего не значит. Есть только ритм, Ника. Вечный надмирный бубен. Но вы ведь и сами это знаете, не так ли?

Глава 37

Архивариус. Осень

Мы с Валей между тем неплохо сосуществовали в нашем совместном девичьем общежитии. Утром она просыпалась чуть раньше, отправлялась на традиционную пробежку, возвращалась с круассанами. К этому моменту я уже поднималась и готовила нам завтрак. Валя, вслед за Двинским, никогда не экономила на продуктах, и грех было не выдавить свежий сок, не взбить яйца на воздушный омлет, не сварить на двоих крепкий кофе, особенно учитывая тот детский восторг, которым освещалось Валино лицо каждый раз, когда она видела торжественно накрытый для завтрака — и получается, для нее! — стол.

Одним словом, мы заботились друг о друге, мы были благодарны друг другу за компанию. А я еще и за предоставленный кров и возможность в тишине редактировать роман. Однако было ясно, что наше райское житье-бытье шло к концу. И конец ему должна была положить именно я, но у меня все не хватало силы воли оторваться от этого дома, от ровного шума дождя по крыше так близко над моей головой, от все более редких прогулок по мокрому песку залива… Один день цеплял другой, пока однажды, низко склонив голову над тарелкой с яичницей, Валя не сказала, что в это время дачу обычно уже закрывают на зиму.

— Ты хочешь вернуться в город? — уставилась я на нежно порозовевшую макушку.

Валя кивнула.

— Алекс… — начала она. — Алекс предложила мне работу.

— О. — Я замолчала. — И кем?

— Пока на ресепшен. А потом, если хорошо закончу курсы — закройщицей. Их, она говорит, всегда не хватает.

Я улыбнулась:

— Это прекрасный план, Валя.

— А как же ты? — она наконец подняла на меня смущенный взгляд.

— Пфф! — я снова взялась за вилку. — Мне еще пару недель точно корпеть над романом.

— Но ты же ушла из университета?

Я кивнула.

— И как же… Где ты будешь работать?

Я пожала плечами. В универ посреди семестра меня вряд ли возьмут. Но я не переживала по этому поводу. Аспирантура меня больше не интересовала, как и судьба моей кандидатской. Если чему меня и научил Двинский, то этому: потворствовать своим стремлениям, не оглядываясь на ожидания третьих лиц. Да и кто они, эти третьи лица? Кому сейчас есть до меня дело? Вот именно.

Я положила свою руку на Валину — ногти у нее были все так же обгрызены под корень, однако выглядела она много веселей, чем в начале нашего знакомства.

— Я пойду работать в школу, — сказала я. И тут же поняла, что это правда — действительно пойду, отчего бы не в ту же, в которой преподает Аня? Сеять разумное, доброе, вечное. Или хотя бы разумное, поскольку доброты за мной особо не водится, а на вечность я не замахиваюсь.

— Ясно. — Она мелко покивала и облегченно выдохнула: видно, долго хотела, да все не решалась начать со мной этот разговор.

Бедная Валя и бессовестная я. Давно следовало вернуться в Питер.

— Ты знаешь, как закрывать дачу на зиму? — спросила я вместо извинения. Валя помотала головой: нет. — Ничего. Как-нибудь справимся вместе.

Странное чувство охватило меня, когда я прятала в подвал садовые инструменты, закладывала в стирку коврики, занавески, вынимала лопаты для будущей расчистки снега, переносила дрова на веранду — чтобы иметь сухой запас для камина зимой. Я вычистила печь и высыпала золу на грядки, накрыла, защитив от холодов, особенно нежные многолетники. Убрала опавшую листву с газонов. Отослала Валю в местный магазин промтоваров за мышеловками — выставить в подвал. Собирала, опустошая кухонные шкафы, сумки. Вот специи, которые так любил Двинский — они пахнут им: тем Двинским, которого я еще любила. Вот остатки картошки и лука, бесконечные початые баночки из холодильника — аджика, майонез, каперсы…

И