Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович

Словом, после года колонии началось всё сначала – стоит ли рассказывать обо всём этом? Скажу только, что к тому времени я стал верховодить группой таких же, как сам, карманников, и не было, пожалуй, в уголовном розыске человека, который бы не знал вора с кличкой Одноглазый Билли. Ох, и потели же они из-за меня! Не потому, что был я такой уж ловкий и неуловимый вор, нет. Просто тогда ещё слабо народ за воров брался. А милиция – что она одна сделает?

Однако один случай, когда мне дали по носу, всё же был. И о нём я хочу рассказать тебе подробнее.

Это было в апреле. Числа двадцать седьмого – двадцать восьмого. Я помню так хорошо потому, что город готовился к Первомаю. Так вот в этот день я, как обычно, сел под вечер в трамвай и поехал на вокзал. Покрутился в толпе провожающих, вытащил у одного солидного дядьки бумажник и поехал на троллейбусе в центр.

Был час «пик» – страшная давка, невозможно повернуться. Вокруг меня – рабочий класс, видно, с «Сельмаша». Разговаривают о нормах, разнарядках, шутят. Вообще, я у таких не брал. Не то, что совестно, страшновато было. Но в этот день возле меня стоял пожилой рабочий. Аккуратная спецовочка, карандаш из кармана торчит – видно, мастер или токарь высокоразрядный, о которых в газетах пишут. И, понимаешь, такой неосмотрительный: из бокового наружного кармана сотен десять, не меньше, выглядывает. Взял я те деньги. Рабочий и глазом не моргнул.

На ближайшей остановке схожу – он тоже. Я на трамвай, он за мной. Чушь, думаю, совпадение обстоятельств. Вышел я в центре – и он тоже. Оглянулся – глазами встретились. Понял я: знает. И бежать бы мне куда-то, мало ли переулков, а я стою, как дурак, и не могу с места сдвинуться. Гордость, видишь, не позволяет бежать.

Подошёл он ко мне, я тоже сделал шаг вперёд и со злостью спрашиваю:

– Что, в милицию поведёшь? А свидетели есть?

– Пойдём, – говорит он спокойно, – Если, конечно, не боишься.

А чего мне бояться? И даже интересно, как это будет выглядеть: допрос, обыск, а потом – простите за хлопоты! Я уже эту механику наперёд знаю – свидетелей нет, и не докажешь ничего. Вот, думаю, оскандалится мой конвоир. А он идёт, даже за руку меня не держит.

Вот и переулок, где помещение милиции. Он не останавливается, шурует дальше.

– Направо, папаша! – говорю ему.

– Что направо?

– Да милиция же! Ведёте, а не знаете.

– А зачем мне милиция? И откуда ты взял, что я тебя веду? Просто мы идём рядом. Прогуливаемся. Ну, знаешь, всякого приходилось мне видеть, а такое – впервые. Чудеса, я думаю. Ну, хорошо, пойдём дальше, посмотрим, что к чему.

Заводит он меня в небольшой такой дом – два этажа, цветничок, клумбочки. Поднимается на второй этаж, я за ним. Вот, думаю, приключение!

Вошёл в коридор и не могу дальше шагу ступить – пол натёртый, из кухни жареным пахнет. К нам подбегают двое пацанов маленьких.

– Де-ед пришёл!

И меня за рукав дёргают.

– А ты у деда рабочий, да?

Я пробормотал что-то, поглядываю на дверь – смываться надо, пока не поздно.

– Кепку вешай, – говорит он мне. А я стою, как дурак, смотрю, как он причесывается, как жена помогает ему снять спецовку, как пацаны возле него суетятся, и приятно мне до безумия, но ничего не пойму, что происходит, и в какую я влип историю.

– Проходи, – говорит мой провожатый и кивает на дверь комнаты.

– Подождите, – шепчу ему, – как же вас зовут?

– Паршин, Иван Семёнович.

– А меня Анатолий.

– Ну, проходи!

Зашли мы в комнату. За столом сидят пятеро, но не обедают, видно, его дожидаются.

Знаешь, я в эти годы часто по ресторанам шлялся, разных блюд перепробовал, знаю, как вилку держать и как салфетками пользоваться. А тут вошёл дикарь-дикарём, буркнул что-то, сел и молчу. Взялся борщ есть – разлил, – пирога хотел попробовать – чуть блюдо не опрокинул. А они будто не замечают ничего, угощают, водки подливают.

Выпил я стопку. А когда хозяин вышел, сын его мне ещё в стакан, подлил: давай, мол, по случаю знакомства. Ну, это уже я понял как намёк, хочешь не хочешь, а соврать что-нибудь о себе надо. И тут вошёл Паршин и начал рассказывать, что я на заводе работаю, только недавно пришёл, и что он берёт меня вроде бы под своё шефство. А все смотрят на меня такими сочувствующими глазами, будто я умирать собираюсь. Тяжело, мол, ему, бедняге, без руки, без глаза.

И, поверишь, разобрала меня в ту минуту такая злость, что сдержаться не было возможности. Эх, думаю, какой же ты сукин сын, Толька, если жрёшь у людей, у которых полчаса назад всю получку стянул. И лишь теперь вспомнил я о тех деньгах. Порывисто отодвинул стул, встал:

– Да не рабочий я вовсе, а вор обыкновенный! И не угощать, а гнать меня надо, паразита такого. А жалеть также меня нечего – сам проживу. Тоже мне воспитатели!

И швырнул пачку денег на стол.

Анатолий поперхнулся, перевёл дух. Смахнул со лба капельки пота.

– Словом, выбежал я от них. Не знаю, может, и глупость сделал, хороших людей обидел, да только тогда я не мог поступить иначе. Слишком внезапно, как-то сразу произошло всё это, очень непохожей была вся моя прошлая жизнь на то, что я встретил в этой семье. Как будто я шёл где-то во тьме и сразу увидел яркий свет. И радостно было его видеть, и глазам больно...

Анатолий помолчал, потом улыбнулся:

– Видишь, я уже готовые сравнения автору даю. Ну, да не будем об этом. Пришёл я тогда домой, а в голове полный кавардак, трясёт всего, как в лихорадке. На ступеньках двое дружков ждут:

– Привет, Билли! Дело одно на мази.

Зашли в комнату, я достал пол-литра, рассказал им всё. А они смотрят на меня телячьими глазами, ресницами моргают.

– Смотри, вклепаешься, – предупреждает меня один. – Тот твой работяга наверняка с милицией связан.

– Конечно. Иначе зачем ему тебя кормить? Какой ему резон? – говорит второй. – Даже убытки, водка же денег стоит.

Что тут со мной сделалось, не опишешь.

– Ах вы, паразиты несчастные! – кричу. – Вам бы только выгоду искать. А ну, вон отсюда!

Вышвырнул я тех пацанов из комнаты. Но на этом ничего не закончилось, В тот вечер я не стал другим. Чтобы люди за день заново рождались, такое разве что в кино бывает, в жизни же по-другому. По крайней мере, в моей.

Я не бросил воровать. И хоть повыгонял тогда своих дружков, на следующий день они ко мне снова пришли. И всё пошло по-старому: аресты, тюрьма, колония...

Однако я чувствовал, что во мне что-то надломилось, что-то исчезло из моей жизни, а что-то – пришло. Я впервые попытался взглянуть на то, что мы делали, другими глазами, начал задумываться над своим будущим. И те истины, в незыблемости которых, казалось, я был убеждён, вдруг предстали передо мной в неприкрытой убогости. И тогда я понял, что меня начинает угнетать моё «ремесло». Моя ненависть к нему росла постепенно. Стало как-то противно, что меня зовут, будто какую-то собаку. Надоели также бесконечные пьянства. И, наконец, я решительно отказался обворовывать женщин и то же самое запрещал своим товарищам.

Может, это со стороны выглядит наивно, но в то время от меня нельзя было требовать большего. Я сделал первый шаг, и это уже было достижением...

Анатолий допил стакан холодного чая и взглянул на часы:

– Ого – половина двенадцатого. Здорово мы засиделись с тобой. Знаешь что, давай перенесём продолжение разговора на завтра, потому что мне сегодня ещё надо политэкономию подчитать, через три дня экзамены в техникуме.

– Извините, Толи ещё нет, – сказала мне его жена, когда я на следующий день пришёл к ним.

Он появился на час позже обычного, долго мылся, фыркая, и я слышал через стену его возбуждённый голос:

– Ты понимаешь, Ниночка, до сих пор не могли наладить гальванку! Что это такое? Ну, как бы тебе объяснить? Возьмём чайник для примера или утюг. Блестят? А кто их поникелировал? Гальванщики! Может, даже наши ребята. Не веришь? А вот на донышке у чайника написано, читай: Артель «Металлист». А вот теперь, Нинка, я могу таких утюгов вдвое больше никелировать!