Героические страницы России. Хрестоматия для внеклассного чтения. 5-9 классы - Хрестоматия

Он перенял от Глечика его ношу, с интересом осмотрел новенький пулемёт, огромной пятернёй потянул на себя рукоятку затвора.

– Трофей! – засмеялся Свист и спрыгнул в траншею. – А пожрать ни шиша. Всё сгорело.

Карпенко повертел в руках пулемёт, подёргал затвором, прицелился. Пулемёт ему явно нравился, но старшина всё ещё что-то нерешительно взвешивал.

– А патроны? – спросил он Свиста. – Это и всё? Нет, не пойдёт. На, Овсеев, осваивай машину.

Свист только присвистнул.

– Ну и зря. Ничуть не хуже твоего «дегтяря».

Овсеев между тем без особой радости взял пулемёт, а Витька, запустив руку в глубокий карман шинели, что-то подал старшине.

– Ну, а на это что скажешь? А?

Карпенко осторожно взял с его ладони круглые карманные часы на длинной блестящей цепочке, заскорузлыми большими пальцами бережно открыл футляр, покрутил головку. Это были великолепные карманные часы с секундной стрелкой и выпуклыми, светящимися во тьме цифрами на кремовом циферблате.

– Пятнадцать камней, анкерный ход! – хвастал Свист. – Можешь взять. На именины не подарю, а теперь – пожалуйста.

– Смотри ты, какая штуковина: пятнадцать камней, говоришь? – не то всерьёз, не то со скрытой иронией спросил старшина. – Молодец, Свист, молодчина. Этак через месяц-два из тебя заправский мародёр получится. Первый сорт, ярина зелёная!

– Ну скажешь ещё – мародёр! – засмеялся Свист. – Не хочешь, давай сюда.

Он протянул руку, но Карпенко, не обратив на неё внимания, размахнулся и изо всей силы ударил часами об иссечённую пулями стену сторожки. Посыпалась штукатурка, и, казалось, с тонким звоном разлетелись в разные стороны все пятнадцать камешков.

– Вот и всё. И молчок! – сказал командир и отвернулся к своему пулемёту.

Свист почесал затылок и действительно не сказал ни слова.

17

Заинтересовавшись принесённым пулемётом, Глечик подошёл к Овсееву, и они вдвоём начали изучать этот трофей. Но Овсеев опять почему-то стал невесёлым с виду, почти подавленным, и невозможно было понять, рад он оружию или не очень. Всё же, заметив любопытство Глечика, он положил пулемёт на бруствер, сдул с него пыль и открыл затворную коробку.

– Эмгэ тридцать четыре, последней модели. В училище изучали. Скорострельность тысяча выстрелов в минуту – не ровня «дегтярю».

Глечик внимательно прислушивался к словам более опытного товарища, думая, что тот покажет, как обращаться с пулемётом. Но Овсеев вдруг с непонятной враждебностью бросил:

– А вообще, на кой чёрт! Ты принёс, ты и стреляй!

– Так я не умею, – чистосердечно признался Глечик. Овсеев щёлкнул затвором.

– Ты не умеешь, а мне ещё жить охота!

Он не хотел говорить Глечику, что с пулемётом гораздо опаснее в бою, чем с винтовкой, что раньше всех погибают пулемётчики, что теперь ему уже не спрятаться в траншее, потому что Карпенко потребует огня, и Овсееву придётся рисковать головой. Сразу недобро омрачилось его прояснившееся было лицо, снова в его быстрых глазах забегали огоньки раздражения. Действительно, как это он не превозмог нерешительности и не воспользовался такой подходящей для спасения ночью. Тоскливое чувство обречённости всё больше охватывало его. Морща свой мокрый вспотевший лоб, он продолжал думать о том, как найти выход из создавшегося положения. Прикинул: если отдать пулемёт Глечику, можно, прикрываясь углом сторожки, незамеченным пробраться к лесу. Думалось, напуганный боем, Глечик согласится на это, а он пообещает затем помочь уйти и ему. Вот почему, вдруг круто изменив своё отношение к молодому бойцу, Овсеев по-дружески похлопал его по плечу:

– Слушай, бери пулемёт! Стрелять научу.

– Давай! – обрадовался Глечик и подошёл ближе.

Овсеев уже было воспрянул духом и начал объяснять принцип действия пулемёта, когда вдруг от сторожки раздался строгий голос Карпенко:

– Овсеев, кончай хитрить! Не на базаре! Этот окрик заставил Овсеева осечься на полуслове, и он с ненавистью посмотрел на старшину.

– Собака! Фельдфебель. Чёрта ты тут продержишься. Перебьют, как мышей.

Глечик в растерянности молча протирал воронёную сталь пулемёта. В сердцах брошенные Овсеевым слова, что их всех перебьют, в конце концов встревожили и его. Но парню не хотелось и думать об этом, настолько он свыкся с мыслью об их удаче.

– Пшеничный вот смылся, – мрачно сообщил Овсеев. – Успел.

– Как смылся? – простодушно удивился Глечик.

– А так. Махнул в тыл и теперь где-то в обозе портянки сушит.

Глечик уныло потупился, стараясь осознать скрытый смысл их непростого теперь положения. Опять же Пшеничный! Как можно было бросить товарищей, взвод, удрать в тыл? Этого паренёк, сколько ни старался, не мог понять.

Пока Глечик мучительно раздумывал, Овсеев медленно отошёл в траншею и, облокотившись о бровку, исподлобья внимательно наблюдал за ним. Первый вариант его плана провалился в самом начале, и теперь Овсеев с присущей ему изворотливостью думал, что предпринять ещё. Сговариваться с Глечиком, видно, не имело смысла, парень он недалёкий и теперь слегка обстрелялся, осмелел и бежать, вероятно, не согласится. Не решаясь окончательно раскрыть ему своё намерение, Овсеев прикидывал и так и эдак, пока громкий голос Карпенко не призвал защитников переезда:

– К бою!

Невольно подчиняясь команде, Овсеев схватился за пулемёт, испуганно бросился на своё место Глечик, а старшина властно и сурово командовал:

– Свист, на прицел – танки! Овсеев – по пехоте. Глечик – гранаты к бою! Замри! Огонь по команде!

Вдали по хорошо просматриваемой дороге на выезде из деревни, крыши которой чуть виднелись из-за пригорка, показались немцы. Наверно, это была большая колонна, она двигалась медленно, с несколькими танками во главе.

Над серым осенним полем, над перекрёстком дорог и далёким лесом, за которым было для этих людей спасение, грустной усмешкой блеснуло низкое солнце. Только на мгновение его лучи скользнули по сырой глинистой траншее, серой середине стерни, пламенем коснулись пожухлой листвы берёз. И эта спокойная солнечная ласка острой тоской тронула сердца бойцов. Глечик направил на дорогу винтовку, осторожно загнал в ствол патрон и прижал к плечу выщербленный деревянный приклад. Боец слегка побледнел, зябко вздрагивал и, стараясь унять тревожную нервную дрожь, плотнее прижимался к земле. Карпенко оставался внешне спокойным, только морщины на его лбу, казалось, прорезались глубже, чем прежде. Овсеев сморщился, как от зубной боли, и растерянным взглядом шарил вокруг, ища, видно, спасения. В этом мучительном напряжении вдруг необычно и дерзко прозвучал лихой возглас Свиста:

– Выше головы, огольцы! Пока суд да дело, слушай побасёнку.

Глечику за углом сторожки не виден был этот чудаковатый парень, но он услыхал его голос и удивился. Удивлённо шевельнул бровями насупленно-озабоченный командир, нервозно повернулся к соседу Овсеев. А Свист, уткнув в грудь обшитый кирзой приклад пэтээра и следя за противником, начал:

– Значит, так. Сидят в