Птица Сирин и всадник на белом коне - Георгий Николаевич Юдин
А дьяк, как глухарь, ничего не слышит и пуще прежнего беснуется:
– Креста на вас нет, семя сатанинское! Всё, всё нынче митрополиту донесу!
И тут вдруг обернулся и «Страшный суд» увидел. Как от гремучей змеи, назад отпрыгнул! Глаза шарами из орбит вылезли, руками машет, щербатый рот беззвучно разевает, а слова в глотке застряли.
– Кого, кого ты, смерд, в сатанинскую пасть вверг, а?! – хрипит. – Самого царя! Царя самого!!! Измена!
Пригляделся Егорий – и впрямь извивается червём в страшных муках в зубах у сатаны сам царь, только голый, сразу не признаешь.
А дьяк подскочил к столу, где кисти лежали, схватил самую большую, сунул в горшок с чёрной сажей и с этой кистью в поднятой руке, как с саблей, бросился к «Страшному суду».
Вот уж два шага до стены осталось, уж чёрной кистью на неё замахнулся!
– Стой!!! – грянул сверху яростный крик. – Не смей!!!
И в тот же миг под куполом что-то затрещало, вниз полетели обломки досок, а вслед за ними на каменный пол рухнул Никодим.
Всё произошло так быстро, что Егорий, схвативший дьяка за руку, не понял, что случилось.
И только когда увидел текущую изо рта Никодима кровь и его недоуменные беспомощные глаза, понял, какая стряслась беда.
– Успел долететь-то? – шепчет помертвевшими губами Никодим. – Цела стена?
– Цела, цела, отец Никодим, – срывающимся голосом отвечает Егорий и поднять его хочет.
– Ой, не тронь, сынок! – вскрикнул от боли Никодим. – Здесь оставьте. Маленько осталось…
– Да как же ты так, отец Никодим? – бормочет Егорий, а самого слёзы душат.
– На перила навалился, они и оторвались… Видать, Мирон плохо прибил…
– Ну, падаль! – вскочил с колен Егорий. – Где он? – И хвать за горло белого от страха Мирона.
– Пусти! – хрипит Мирон. – Помираю!
– Брось его, – шепчет Никодим, – ему и так худо… Раз мастером не стал, так уж и человеком не станет… А дьяк-то где?
– Утёк, – отвечает Лука. – Видать, к митрополиту побёг нашёптывать.
– Ну и хорошо… Не дал меня Господь на царскую плаху положить… С головой пред Ним нынче предстану… А вы, мастера, по мне не скорбите… Не каждому дано в храме помереть… Простите, если кого обидел…
Понурились мастера, рукавами слёзы смахивают.
– Пригнитесь-ка, – еле слышно позвал Никодим, – последний наказ вам дам… Если кто из вас талант свой, Богом данный, укроет и других не наставит, будет он осуждён на вечную муку… А ты, Егорий… – И вдруг вздрогнул всем телом и затих.
На следующий день после скромного отпевания артель тихо похоронила своего старого мастера в маленьком узком гробу во дворе его последнего храма и молча разошлась кто куда, подальше от царёвой милости.
Глава третья
Только месяц светлый на небе таять начал, как Егорий из Москвы вышел. На плечах одежонка нежаркая, кушаком подпоясанная, в руках палка от собак да разбойных людей, а за плечами котомка холщовая. В ней два сахарных петушка в белую тряпицу завёрнуты – для Дашутки с Анюткой и красный коник – для Ванечки. Непременно сынок без него родиться должен! Тут же платок неяркий для бабушки Акулины, а в платке лежит колечко серебряное с красным, как уголёк, камешком для Марьюшки. Себе же десяток кистей отца Никодима на память взял. Вот и всё добро.
«Служил три лета, а заслужил три репы», как дед Афанасий, бывало, говаривал. А всё же большое богатство нёс Егорий. Новому ремеслу руки выучились, глаза стали острей и памятливей, а в сердце смелости и веры в себя прибавилось. Кажется, всё, что ни задумает, сделать может.
Ах, какой простор вокруг! В Москве-то глаза всё время во что-нибудь упирались: то в стены каменные, то в частоколы острые, то в боярские спины, то в нищих калек. А здесь, на воле, глаза аж за горизонт заглядывают!
Тóропко идёт Егорий. К севу не поспел, так хоть к жатве успеть. Иногда и ночами шёл. В одну из ночей приключилась с ним напасть. Побили его крепко. Ладно бы мужики, а то, срам сказать, бабы! А дело было так.
Подходит он в тёплую лунную ночь к какой-то деревушке. Тишина такая, что собаки со скуки на луну воют. И вдруг что-то как грохнет, как завоет, как заголосит!
«Что такое? – встревожился Егорий. – Ведьмы, что ли, шабаш справляют?»
Глядь, а из-за крайней избы толпа баб выходит. Белеют в темноте исподними рубахами, все босые, и волосы распущены. Впереди молодая девка икону несёт, за ней баба на помеле скачет, а позади ещё человек двадцать. Кричат, стучат что есть мочи чугункáми, заслонками, серпами, косами и ухватами! А позади всех голая старуха тяжёлую соху, надрываясь, тащит и той сохой землю бороздит.
«Чего это они удумали, бесстыжие?» – нахмурился Егорий.
Тут его бабы и приметили. Как взвоют все разом:
– Вот она, «коровья смерть»! Бей её, бабы, убивай насмерть, чтоб не морила нашу скотину!
И давай бедного Егория потчевать кто ухватом, кто камнями, кто его же палкой, а самые злые волосы с головы рвут!
– Да вы что, бабы! Ополоумели, что ли?! Какая я вам «коровья смерть»?! – вырывается Егорий. – А ну, расступись!
Голову котомкой, как шлемом, накрыл и давай сквозь толпу продираться, одной рукой баб по сторонам раскидывать. Насилу вырвался – и бегом! А что делать-то? Баба и бес – один в них вес. Прибьют ещё ни за что.
А бабы позади победную песню затянули:
Запахали мы смерть, запахали.
Запахали мы, подружки, запахали!
Запахали мы смерть лошадиную,
Коровью, овечью, свиную, куриную!
И пошли опять вокруг деревни с криками, лязгом и грохотом.
Три раза бабы деревню обошли, три раза опахали. Не пройдёт теперь «коровья смерть».
Мужики-то деревенские, видать, наперёд знали про опахивание, поэтому по избам сидели – от греха подальше. Знали: кого в это время бабы встретят – за «коровью смерть» принимают и бьют нещадно.
А Егорий про этот обычай не знал. Вот и лежит теперь в стогу у леса, подорожник к заплывшему глазу приложил, шишки на голове потирает.
Опять тишина и покой вокруг.
Лежит Егорий, голову наружу выставил, звёздами любуется. Всё небо ими сверкает, будто драгоценные камни к
