Большая улица - Дмитрий Иванович Верещагин

– Ах ты, – говорит, – шашенька! Что это ты про меня баишь, говоришь такое?

Я велел открыть ворота. Зашли мы на двор с комиссией. С проверкой. И гляжу – она. Жданка наша стоит! А он мне опять:

– Да ты что? Что это ты баишь? Ты свою корову аль не знаешь? Или если это твоя, то бери. Ну, бери её, такой-сякой, если это твоя…

Тут я немножко засомневался. Так он уверенно отдаст мне!

Однако подхожу к ней ближе. Говорю:

– Ждан, Ждан…

А она на меня и не смотрит даже. И я с чужого двора бегом. Немножко, конечно, опозорился. Но ведь и то сказать: а если бы это наша была? Я хочу сказать: каково бы мне было, если бы я не вызнал, чья на дворе корова? А он, Шкалёк, я ещё раз говорю, с ножом ведь стоял. Да, правильно, я ошибся. Но и что тут такого? Бывает, что и мать родную спутаешь. С какой-нибудь чужой тёткой. Когда, скажем, дома сидишь и смотришь на проулок, а там мать идёт, кажется. И от радости ты скорее запрыгнешь на печь. И даже там спрячешься, голову спрячешь под подушку. И не дыша ждёшь: сейчас-сейчас дверь отворится и мама войдёт. Думая, что меня нет дома. В избе-то вон тишина какая: слышно даже, как усы шевелятся у мышей. Как вот ты слышишь: «Есть кто дома? А, хозяева?» Чей-то голос чужой. И… словом, бывает, что и мать родную спутаешь.

И я, в мокрых своих штанах, где Жданку только не искал!

Но штаны я намочил – вы не подумайте, пожалуйста, – когда Русляйку перепрыгивал. Хотя её можно там, за Бутырками, вброд перейти просто. А я стал на палке, на чегенине, перепрыгивать. А разбежаться-то я забыл. Потому что в голове у меня была одна Жданка. Ну и плюхнулся, сорвался с палки в воду.

Я дал большого крюка в тот день. Бутырки пробежал все насквозь. И Кочетовку всю от края и до края. И всё выспрашивал у всех:

– Тёть, ты не видала? Тут не проходила мимо вашего дома корова? Рыжая, комолая, на одном рогу тряпочка?

– Нет, не видала, кренделёчек мой сладенький. Я тут с часа сижу на завалинке и нет, не видала. Не проходила тут, милочек, такая. Я тут с часа сижу, а вот что-то, мой ненаглядненький, кренделёчек мой сладенький, не помню, такая тут вроде не проходила.

А лицо-то, лицо какое сделал. Как луковица оно у меня горькое. Горькое-прегорькое. Так что иная тётка, глядя в глаза мне, и сама, того и гляди, расплачется.

Хотя я своё лицо таким делаю вот почему.

Это чтобы меня не побили на чужой улице. Знаете, какие пацаны есть отчаянные и злопамятливые. Ты, скажут, помнишь, как бросался камнями на Пристани, когда мы пришли к вам купаться?…

Ой, какого я дал крюка и мук сколько принял на свою душу!

Бегу.

Уже добегаю до моста я. Тут последняя надежда найти её. Потому что тут, под мостом, она любила хорониться, прятаться. Особенно в обед, когда их, коров, гонят с полудника. Когда и траву они не успеют доесть, принесённую из поймы им, как уже болыпеульские орут: «Гоним! гоним, бабы!» Дойдя до моста, наша назад – скорее ретируется – и под мост. Потому что по жаре ей идти неохота. И кроме того, я ей там вырыл родничок, чтобы она могла попить из него в любое время.

Вечером она идёт, бывало, с партией болыпеульских коров от сельсовета. Все коровы идут прямо, домой. А наша, глянешь, вбок. И, задрав хвост трубой, по колючкам, по репьям. И вот уже шумит дном реки. По гальке она идёт. И головой она кивает. Потому что за ней гонятся мухи. Ой сколько мух! Которые помельче – слепая мушка – стоят столбами. А те, что зелёные (зелёные-зелёные есть, даже не верится, что и мухи такие бывают), – все на неё. И на глаза, и на спину ей садятся. А лягушки при этом, когда она подходит к их бассейну, прыгают. Буль, буль. Но она их не боится. Она подходит смело к родничку. И только она нагнётся, чтобы начать пить, как – та, та, та – телега въезжает на мост. Скачет, гремит по настилу, как по рёбрам. Жданка – чу! – поднимает голову. А лягушки все, сколько их живёт под мостом, пере-нырпвают. Точно пловцы в бассейне: те, которые были на этой стороне, спешат, работают ластами туда, на ту сторону, а те, которые на той стороне, – сюда, на эту сторону спешат.

Точно бы вижу всё это!

Бегу. И почему-то совершенно я уверен, что она стоит под мостом. Моя милая.

Нету! Забегаю, гляжу под мост – нету. Стоит чей-то один телёнок. Который… вдруг, как стрела, наутёк. Вот глупый! Мне до тебя и дела нет вовсе. Я думаю, где Жданка.

А может, она уже дома? Темнеть начинает. Ночь вот-вот уже надвигается. Домой прибегаю, гляжу: брат в избе.

– Воль, не пригнал её?

Молчит. Значит, не пригнал… Ой, господи, как на душе, на сердце у меня тоскливо…

– Воль, может, мама найдёт, а?

– Кхы, – кашляет брат.

Вот садится он на сундук. И, слышу я, носом шмыгает.

Я полез на печь, а он:

– Ты куда?

– На печь, Воль… Полежать хочется… Уже темно как в избе…

– Ты что… Жданки нет, а ты… Слезь щас же с печи!

– Слезаю, Воль… Ты на меня не ругайся.

– Да я не ругаюсь. Но нельзя же сейчас спать. Может, придётся всю ночь её искать.

– А где она, а, Воль?

– Да отколь же я знаю? Если бы я знал – что я, не пригнал бы её?

Да, это верно. Так я это уж спрашиваю, к слову. Хотя чего тут и спрашивать? И так сердце за неё болит. В избе сверчкам и то тошно. «Тринь, тринь, тринь…» – тринь-кают они под шестком. Вдруг слышим: мама.

– Мама! Мама её, кажись, гонит!

– Тихо ты! – говорит брат, соскакивая с сундука. – Нет, – говорит, – не гонит, не нашла.

Теперь-то и я это слышу. Хотя и далеко она. У Дядя-шина двора разговаривает.

Зашла в избу. И мамишная ну ругаться. В тёмной-то избе. Но, правда, это, с другой стороны, даже и хорошо, потому что, если бы огонь был в избе, то бы в ней было всё