Родной дом - Нина Александровна Емельянова

Трудно бывает человеку, когда ему «не спускают», очень трудно, хотя бы перед ним и стоял как будто мягкий характером отец. Много легче, когда попадает от матери, куда! Вот, значит, что такое «не спускать».

— Долго же ты думаешь, Виктор! — Отец покачал головой. — И тебе все-таки непонятно?

— Понятно, — ответил Виктор. Теперь он сам разберется, что к чему.

… Но хорошо, если человек на самом деле виноват, а если нет? Разобраться бы в этом! Вопрос о дяде Николае чуть не сорвался у Витьки с языка. Что, если взять да и спросить у отца, почему в ревизионной комиссии он не заступился за дядю Ломова?

Нет, не ответит отец на такой вопрос, скажет: «Не встревай в дела старших, не твоего ума дело!» Так он отвечал не раз, когда Витька спрашивал его о чем-нибудь непонятном в жизни взрослых; задал, например, вопрос, почему за то, что напился тракторист Семяшкин, ему дали выговор, а Персиков, председатель сельсовета, муж тетки Мотьки, выпивает очень часто и ему ничего. Надо, чтобы Витьке это объяснили. Придется держаться дяди Алексея, он-то, конечно, объяснит…

Внезапно в конце улицы показались две телеги; в каждую были запряжены попарно блестящие гладкие кони прекрасной темно-золотистой масти. Кони бежали красивой мерной рысью и легко везли телеги, полные людей. Когда первая поравнялась с их двором, Витька увидел, что правит конями смуглый чернобородый мужик в круглой шапке и сидят в ней пестро одетые женщины и дети.

— Цыгане едут! — закричал он, радуясь неожиданному событию, которое мгновенно отвлекло его от грустных мыслей.

Витька знал, что цыгане время от времени появлялись в их районе, они приезжали в Сибирь, чтобы устроиться оседло в каком-нибудь колхозе, помогали на уборке урожая, присматривались, как тут живут люди, но оставались немногие из них: большинство уезжало. Может быть, им жалко было расставаться с кочевой жизнью… Все же в бархатовском колхозе и в Монастырке осталось несколько семей.

Первая телега остановилась напротив избы Ермаковых. Высокая старая, цыганка в желтой кофте, с бусами и множеством звенящих монет на шее в сопровождении двух молодых цыганок, шумя длинными юбками, направилась к окну, у которого сидели Витька и тетя Лиза, и попросила напиться. Мать подала ковш воды. Цыганка отпила глоток, поставила ковш на окно и презрительно взглянула на мать.

— Ой, какая молодая, а ленивая! — укоризненно покачала она головой. — Какая ленивая! Как тебе не стыдно? Что ты, воды свежей не могла принести? Теплая твоя вода. Гостя надо лучшим угощать. У тебя же колодец рядом, а ты ленишься!

Она резко повернулась, складки длинной ее юбки полетели веером вокруг ее ног, сверкнула черными глазами, осмотрела избу, махнула рукой и, что-то быстро говоря своим спутницам, пошла к телеге.

Мать проводила ее глазами и вдруг расхохоталась звонко, как девочка:

— Ой, не могу! — Упав на лавку, она смеялась до слез. — Глядите, Алексей, Лиза, у них сзади на телеге ведра привязаны, они мимо колодца ехали, так она спрашивает, почему я им воды не зачерпнула свежей!

Прошло не более четверти часа, стукнула дверь, и в избу вошла молоденькая девушка-цыганка с огромными черными глазами, босиком, но в красной кофте и с лентой в волосах, совсем девочка, с ребенком на руках. За ней вбежал Федя, полный интереса к происходящему.

— Я тебе поворожу, — сказала она с порога, глядя на мать. — Придет к тебе завтра соседка просить соли, ты ей не давай. Понял? Нет?…

— Постой, постой! — перебила ее мать. — Я же тебя не прошу гадать.

Но девочка продолжала:

— Через девять дней никуда из дома не ходи… доживешь до восемьдесят девять лет. Ты на высокой горе жила и на низкой. Понял? Нет?… К тебе двое лица спешат. Скажу правду — дашь что-нибудь, не скажу — не дашь. Судьба твоя счастливая…

— Как ты можешь гадать? — сказала мать. — Ты же девочка молоденькая, что ты понимаешь в жизни?

— Не девочка, нет, — ответила цыганка. — Это мой сыночек у меня на руках, мой родненький.

Витька с упоением слушал замысловатую речь и удивлялся, что у такой девчонки есть ребенок.

Мать пожалела ребенка, дала ему сдобный калачик. Тараща темные глазки, он потянул калачик в рот и зачмокал губенками.

— Вот он еще и молочка просит, — сказал Федюшка матери.

Мать дала и молочка. Потом посмотрела на девочку, налила ей молока, отрезала хлеба, сказала:

— Ты, милая, мне не гадай и никому не гадай. И на себя не наговаривай: этого ребенка другая женщина грудью кормила, я-то уж знаю. Наверное, она мать тебе, а это братишка!

Девочка, и не думая отпираться, глянула большими грустными глазами и кивнула.

— Вот я тебе сама и погадаю, — продолжала мать. — Если будешь ходить гадать, судьба твоя будет несчастливая. А приходи ко мне. когда жатва начнется, устрою тебя работать и судьбу тебе переменю. Вот я тебе погадала, правду сказала и за гаданье платы не беру. Придешь ко мне учиться работать? Я тебе платье сошью, кушать будешь досыта, в школу пойдешь! Я умею людям судьбу менять.

Девочка, видимо поняв, что мать Витьки не любит пустых разговоров, сказала:

— Дядя Роман говорил вчера, что мы останемся тут, недалеко будем жить… Тогда приду. — Она большими, уже доверчивыми глазами обвела всех синевших в избе, сунула руку в карман старенькой ситцевой юбки, достала горсть тыквенных семечек и положила угощение на край стола около Витьки.

Мать пододвинула ей молоко, и девочка, подсев к столу, стала аккуратно есть.

— Ну и Настя! — с восхищением сказал дядя Алексей, когда цыганочка с уснувшим ребенком на руках ушла. — Ай да молодец! А еще говоришь: «Темнота деревенская»! Побольше бы нам такой деревенской темноты! Спасибо тебе надо сказать за ум, за сердце твое! Ведь, пожалуй, девчоночка-то к тебе еще не раз прибежит…

— А что же, пусть прибегает. Я ее в ясли устрою работать. Нынче уборка будет такая — все, даже детные матери пойдут. Поглядите, какие хлеба! Такое-то золото да в руки не взять! Ах, Алексей, что в крестьянском было, то ведь и теперь в колхозном хозяйстве, — неделя год кормит!

— Умная у тебя мать, Витя, — ласково сказал дядя, как будто полчаса назад вовсе не он говорил с ним строгим тоном.

Витька сразу ожил: нет, в самом деле, какой