Записки для Пелле - Марлис Слегерс

– Хорошо. Она работает в больнице. Очень грустит по папе. Много плачет и.

Я умолк, внезапно осознав, что мама уже довольно давно не плакала. Если на то пошло, в последнее время она довольно часто смеялась. А недавно вдруг принялась подпевать песне по радио. Мама стала лучше ухаживать за собой и даже выбрала платье в магазине Инез. Они с ней мгновенно подружились. Сперва долго болтали, а, когда мама уходила с новым платьем в руках – коричневым, с запахом, очень ей к лицу, – они договорились вскоре пообедать вместе и спокойно поговорить о папе и о дочери Инез. Вдобавок окна у нас теперь открыты чаще, в вазе на столе стоит красивый букет. Наш дом, кажется, снова задышал.

Дедушка терпеливо смотрел на меня.

Тут до меня дошло: единственный, кто продолжает цепляться за свою печаль, – это я. Мама потихоньку раскрыла ладони, чтобы выпустить горе на волю. Но я всё ещё сжимал его, как птицу, которую не в силах отпустить.

Ведь если горя нет, я могу забыть папу. Неужели мама его забывает?

– Вообще-то сейчас она уже не так часто плачет, – тихо произнёс я. – Но, кто знает, это может и измениться.

– Так оно и бывает, – сказал дедушка. – Горе – оно как волна. Приходит и уходит. Хорошо, что твоя мама стала меньше грустить. Грусть наверняка вернётся, но уже не с такой силой. Можно смотреть на это так: ты сам должен расти, вокруг горя, будто укутывая его новыми слоями. Понимаешь?

Я кивнул.

– Думаю, да. Горе никогда полностью не исчезнет. Но радость вернётся. Кстати, мама хочет как-нибудь с тобой встретиться. Только без меня.

Пару мгновений он молчал, уголки его губ дрожали.

– Я буду очень рад. И я понимаю, что она сперва хочет сама со мной поговорить.

Я взял свой рюкзак.

– Мама не знает, что я это сделал.

– Ты о чём? – Дедушка взглянул на меня.

Хорошо, что моя семья оказалась больше, чем я думал. Одно звено – папа – порвалось, но появилось новое. Я осторожно вынул пакетик. Странное ощущение. Он был мягкий. Но держать его в руках было не страшно. Я только надеялся, что мама не слишком рассердится. Не станет возражать, что в урне теперь на несколько ложек меньше папы – или того, что от него осталось.

Дедушка смотрел на меня своими водянистыми глазами. Скорее всего, он даже не видел пакетика. Я вдруг подумал: а что, если он вовсе не хочет иметь у себя часть папы? Или вдруг папа ужасно бы разозлился, узнай он, что я принёс часть его тела в дом его отца?

– Я т-т-тут п-п-принёс немного папиного п-п-пепла. Подумал, может, т-т-тебе, будет приятно, что он здесь. Что вы всё-таки вместе.

Дедушка молчал. Похоже, он не знал, что сказать.

– Но если ты не хочешь, я просто заберу его с собой! – торопливо добавил я.

– Это замечательно… – выговорил он наконец. – Какой красивый и добрый жест с твоей стороны! А твоя мама – она не против?

– Вот я и говорю: она про это не знает.

Мягкий пакетик по-прежнему лежал у меня на ладони.

– Тогда я не могу его принять. – Его голос был полон смирения. – Я бы с радостью развеял его на пляже. Твой папа обожал море. В детстве он больше всего любил бегать по пляжу и собирать ракушки. Думаю, ему бы понравилось, если бы часть его осталась там. Но так поступить я не могу.

Я посмотрел на пакетик. Может, дедушка и прав. Мы с мамой собирались однажды развеять пепел, как только она придумает где. Но так этого и не сделали. Папа по-прежнему лежал в горшке у телевизора. Сегодня я осторожно вычерпал оттуда немного половником. Записка, которую я спрятал в урне, всё ещё была на месте. Я даже слегка удивился, будто ждал, что папа и в самом деле прочтёт её и потом уберёт куда-нибудь в шкаф.

Через пятнадцать минут мы с папой ехали на велосипеде обратно домой.

* * *

Дома я взял бумажку того же размера, что и папины записки. Написал на ней цифру 9 и перевернул. «Плакать можно, слёзы – это нормально», – как можно аккуратней вывел я. Потом слегка переместил записки номер 10 и 11 и приколол девятую на доску между восьмой и десятой. Я знал, что записок в коробке осталось совсем мало. И не хотел торопиться. Решил, что на этой неделе читать новую не стану.

Может, это и мухляж – подделывать записку. Но я подделал и ту другую, про собаку. К тому же, папа тоже жульничал, когда говорил, что дедушки уже нет. В глубине души я по-прежнему сердился на него. И не только за это. За то, что он умер и оставил нас с мамой одних, и моя жизнь совершенно изменилась. Иногда я ужасно на него за это злился. Поначалу даже ещё сильней, чем сейчас. Тогда на меня время от времени находила такая ярость, что я ломал вещи, что-нибудь небольшое. Например, бросал о пол блюдце. Или со всей дури пинал дверь, когда мамы не было дома. Или прихлопывал насекомых, даже тех, что уже умерли.

И всё же было приятно видеть, что доска завешена записками, от первой до одиннадцатой, по порядку. Я взял тёплый свитер – пригодится на дереве – и зацепился взглядом за папину шкатулку. Думаю, ему бы понравилось, если бы его вещь хранилась в нашем с ним домике. Со шкатулкой под мышкой я спустился вниз и позвал:

– Пошли, Аран!

Аран вскочил и потрусил за мной к дереву.

Сперва я поставил внутрь шкатулку, а потом поднял Арана. Он тихонько скулил, посматривая вниз.

– Всё хорошо. Я с тобой, – успокоил я его.

Вскоре стало темнеть, и я начал готовиться ко сну. Залез в спальник и застегнул молнию. Рядом гудело какое-то насекомое. Аран улёгся мне под бок. Я почувствовал себя в безопасности.

Взяв книгу и фонарик, я почитал немного. Вынул всунутое между страниц папино письмо и переложил в шкатулку. Прочту его, когда буду готов и когда разверну все оставшиеся записки. А до тех пор пусть хранится рядом с рисунками и старыми машинками. Вскоре я отложил книгу. Читать при свете фонарика оказалось довольно утомительно.

Через щели в крыше виднелись черные полоски Вселенной. То и дело где-нибудь поблёскивала звезда. Подложив руки под голову, я смотрел в небо. Прислушивался к