Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам

Надежда Мандельштам. Воспоминания. Книга вторая

«Я»

I

Передо мной стоит новая задача, и я не знаю, как к ней подступиться. Раньше все казалось ясным: надо сохранить стихи и рассказать, что с нами произошло. Речь шла о событиях, от нашей воли не зависевших. Как все каторжанки, стопятницы, пленницы, я думала только о времени, в котором жила, и вместе с себе подобными терзалась одним-единственным вопросом: как это могло случиться, как мы до этого дошли?.. Думая об этом, я забывала и себя, и свою судьбу, и даже то, что говорю о себе, а не о ком другом. Ведь в моей судьбе не было ничего исключительного. Такие, как я, слонялись всюду в неисчислимом количестве: бессловесные запуганные твари с детьми и без детей, старательные и робкие служаки, непрерывно повышающие свою квалификацию, чтобы не потерять службу, и каждый год заново в философских кружках изучающие «Четвертую главу» и историю обезьяны, которая стала человеком, потому что научилась отличать правую руку от левой. Некоторую роль в очеловеченье обезьяны сыграл и богатый витаминами и белками сытный и вкусный стол, чего у нас самих и в помине не было. Зато была служба, и мы за нее судорожно держались, потому что без службы только пропасть... Моя сослуживица по САГУ, Среднеазиатскому университету, с моей точки зрения, совершенно благополучная женщина с собственной жилплощадью, призналась, когда мы шли вместе вечером с философского семинара, что каждую осень испытывает настоятельную потребность перечитать «Краткий курс» и «Диалектику природы», потому что это дает ей силы на весь учебный год. Ей было шестьдесят, и она дрожала, что ее выгонят «за выслугой лет». Пенсии до Хрущева были совершенно липовые, и я прекрасно знала, откуда ее энтузиазм. Все это предстояло и мне — старость, философия, энтузиазм — в случае благополучного исхода, разумеется, если мне разрешат до конца работать, стараться и постигать мудрость наших правителей. Единственная между нами разница заключалась в том, что я под конец жизни бросила бы в море запечатанную бутылку, а она свои бутылки берегла пустыми — про черный день в кладовой. Ничто не предвещало того, что случилось впоследствии. Мы жили затаившись и не надеялись ни на что. Тысячелетнее царство только начиналось, а человеку такой срок не отпущен.

Я говорю о тех, кому повезло, как мне, потому что мы остались на свободе. Я знала, каково нам живется на такой свободе, и помнила о тех, кого угнали за колючую проволоку. Вот почему о себе я думать не могла. Думать я могла только о людях — обо всех и о каждом. О тех, кто ушел и не вернулся, и о тех, кто ждет и не дождется. До меня доходили слухи об очередных арестах, и каждый отзывался новой болью по незажившей ране. В этом вареве и крошеве исчезло слово «я». Оно стало почти постыдным, запрещенной темой. Кто смеет говорить о своей судьбе, жаловаться на свою судьбу, когда это общая судьба?.. Однажды — уже в новую эпоху — я услыхала по еще и поныне запретному радио отрывок из мемуаров человека, побывавшего в лагере и выпущенного, кажется, с поляками. Лейтмотив его мемуаров, вернее, этого отрывка, был такой: как смели его, имярек, вырвать из домашнего уюта — там дом, там мать, там стол, накрытый белой скатертью, — и упрятать сюда — в проклятый лагерь, на вонючие нары. Я в бешенстве выключила жалкую балаболку: хорош гусь, ну и претензии. На каторгу, видите ли, ему не захотелось!.. Впрочем, каторга — слишком мягкое слово для лагерей двадцатого века, но найдется ли на свете человек, которому хочется на каторгу или в газовую печь?.. Лезет со своим «я»... «Западные», как я заметила, носятся с ним как с писаной торбой.

И Ахматовой я как-то устроила сцену из-за этого самого «я». Она попросила меня найти какое-то стихотворение по алфавитному списку и невзначай сказала, что у нее много вещей начинается на «я». Я впала в ярость и стала вдруг доказывать, что это худший из ее пороков — «ячество». Она не защищалась, хотя вообще легко вставала на дыбы. Моя уверенность, что в слове «я» содержится что-то запретное и даже постыдное, показалась ей убедительной. Вероятно, она тоже прошла через отвращение к «я». Вскоре я, впрочем, опомнилась: во-первых, начальных «я» у нее не больше, чем у других, — лирика ведь самый личный жанр, во-вторых, вовсе не слово «я», а все направление стихов показывает наличие или отсутствие пресловутого «ячества». И, наконец, разве не подвиг сохранить чувство личности и ощущение «я» в нашу эпоху оптовых смертей и гигантских мясорубок? Такие эпохи порождают только индивидуализм, основанный на принципе «спасайся, кто может», а совсем не чувство личности.

Потеря «я» не заслуга, а болезнь века. Вот симптомы этой болезни, которые я изучила на себе и на всех окружающих. Люди, потерявшие «я», делятся на две категории. Одни, подобно мне, погружаются в оцепенение и живут одной только мыслью: «как времени бремя избыть». В душе они часто таят безумную надежду прорваться в будущее, где снова обретут себя, потому что там будут восстановлены все ценности в их извечной форме. Жизнь принимает у них форму непрерывного ожидания каких-то лучезарных берегов, которых не было и не будет на нашей планете, а ничего иного они не видят. Преодолевая болезнь ожидания, я издевательски сравнивала себя с отставными деятелями только что отошедшей эпохи. Сейчас они тоже сидят по своим углам, по нашим масштабам довольно комфортабельным, и ждут возвращения кто двадцатых, а большинство — тридцатых или сороковых годов, чтобы навести порядок и отправить куда следует тех, кто распустил язык за последние полтора десятилетия. У этих героев, конечно, больше шансов дождаться своего рая, чем у меня, но для них понятие личности не существовало никогда, а мою при наведении порядка они быстро ликвидируют, если только узнают от своих стукачей о моем существовании. Впрочем, я могу уцелеть, потому что они займутся чем-нибудь более актуальным. Ведь я нигде не служу и никому не мозолю глаза.

Второй вид утерявших личность выглядит совсем по-иному. Они считают свое «я» лишь случайной и минутной удачей и готовы на все, лишь бы урвать хоть каплю удовольствия: все можно ради жизни — надо же ублажить себя, пока ты есть. Такое «я» вовсе