Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

…На Масловке каждую ночь ждали – кто будет следующим. Семьи замкнулись, дети, которые прежде дружили, стали сторониться друг друга. Страх, державший в напряжении людей, прекрасно запомнила и обрисовала дочь Давида Марковича Девинова-Нюренберга Айя: «Проснувшись утром, думали: сегодня миновало! Папа сразу шел в мастерские (дом напротив) узнать, кого взяли ночью. Я была маленькая, но не могу забыть, как мама рассматривала на кухне коробок спичек: художника, нарисовавшего этикетку, накануне ночью взяли. В изображении демонстрации под огромным красным знаменем кто-то увидел иную композицию, а именно – коршуна, набросившегося на толпу».

А трагедия продолжалась. Александр Григорьев писал замечательные по живописи полотна на русскую тему. Он жил один, был удивительно мягок и добр, любил детей. Помню, у него был туберкулез. Его арестовали, и он умер от туберкулеза на этапе.

Вскоре арестовали и Клуциса, сильного, красивого, энергичного нашего друга и соседа (он жил за стенкой квартиры Нероды). Плакаты Клуциса папа считал гениальными.

Потом пришла очередь венгерского коммуниста Келя (настоящее его имя Шандор Эк).

1937 год прошел по Масловке асфальтовым катком. Многие погибли, кто-то сошел с ума, оставшиеся сидели тихонько и не высовывались. Художники были буквально парализованы страхом.

Сережа Максимов вскоре после ареста родителей сошел с ума.

Когда арестовали Лавровых, их маленькая дочь осталась дома одна. Участковый милиционер, который якобы должен был следить за квартирой, попытался изнасиловать ребенка, и девочка голая выбежала на мороз. Обмороженная, она попала в больницу, где вскоре умерла. Жена Лаврова погибла в лагерях.

Мария Максимова вернулась через четверть века. Директор 221-й школы, где училась моя дочь Маша, предложила Марии Михайловне место преподавателя музыки и пения. Ее любили, и она не утратила любви к людям. Мы с ней виделись, иногда Мария Михайловна забирала Машу из школы. Сохранившиеся картины Константина Максимова Мария Михайловна завещала директору школы, потом мне удалось устроить их в Кемеровскую картинную галерею.

Но многие из вернувшихся навсегда выбились из жизни, и ни «братья-живописцы», ни искусство вообще спасти их уже не могли. Их судьбы никому не известны и не интересны.

Михаил Александрович Кузнецов-Волжский

Михаил Александрович Кузнецов-Волжский был небольшого роста, с круглым лицом, обрамленным пушистыми баками. Большие залысины на лбу кончались седоватыми кудрями. Серые прищуренные глаза и четкие полные губы всегда улыбались.

Он курил трубку. У него был целый набор трубок, и он с любовью рассказывал историю появления каждой.

Михаил Александрович чем-то напоминал одного из завсегдатаев Пиквикского клуба. Одевался он весьма оригинально: носил блузу из бархата, а под ней жилетку, на которой висела массивная цепь с часами. Галифе заправлял в какие-то особенные ботфорты со шпорами, звеневшими при ходьбе.

Будучи заядлым охотником и великолепным рассказчиком, он прилично «загибал», часто выдавая мнимое за истинное. Саму охоту у него подменяла процедура сборов: Михаил Александрович тщательно выбирал ружье, – а их у него было несколько, разных марок, даже, кажется, имелся «винчестер». Были финки, клинки, карманные ножи, расписные котелки, фляги, кружки и многое другое. Когда в полной охотничьей амуниции, с карабином за плечами, в кожаной куртке с перекинутым через грудь патронташем он выходил из дома, вид имел комичный, так как был довольно полный и неповоротливый. На охоту Михаил Александрович, как правило, или опаздывал, или не попадал, но возвращался домой довольный. Как-то вернулся со связкой куропаток.

– На, Муся, поджарь, – весело сказал жене.

К несчастью или удивлению, Мария Васильевна обнаружила на одной из куропаток ярлык с ценой…

Кузнецов-Волжский был самой колоритной фигурой на Масловке. Я как-то спросила у отца: «Почему дядя Миша не похож на других художников?» – «Да потому, что он цыган. Предки его цыгане, и у него в крови все цыганское. Он не может быть другим».

Ученик В. Н. Бакшеева, он показывал ему почти каждую новую работу, и похвала учителя была самой дорогой наградой. Его лирические пейзажи, густые по цвету, напоминали по манере Крымова, которого он очень любил и тоже считал своим учителем.

Когда началась война, Михаил Александрович организовал из художников бригады по тушению зажигалок. Он, мой отец и Нерода залезали на крышу нашего дома, где был приготовлен песок. Однажды при налете немецкого самолета отец схватил пиджаком зажигательную бомбу и собрался было бросить ее во двор. Михаил Александрович закричал: «Погоди, там дети!» Но зажигалка, описав дугу, уже плюхнулась прямо посередине двора. Мы, дети, с криком «ура!» бросились к ней, а матери в ужасе – за нами.

Мы не ходили в бомбоубежище, которое находилось в подвале мастерских, – отец этому противился: погибать, так вместе. Стекла на окнах дома содрогались от стрельбы зениток. Мы собирали во дворе трассирующие пули и играли ими. Когда фашисты рвались к Москве, Михаил Александрович пошел записываться в народное ополчение, но на фронт его не взяли. Помню, как художники маршировали около «Динамо», где их учили стрелять, бросать гранаты.

Зимой 1941 года мой отец с Михаилом Александровичем поехали на фронт под Ржев и Клин. Они написали много работ, которые затем издали отдельным альбомом. В это время наша семья переехала к Михаилу Александровичу в деревянный дом (№ 8) со старинными изразцовыми печами и каминами. Мы их топили, ломая для этого заборы и собирая всякий хлам.

Было голодно, и мама с Марией Васильевной ездили в деревню менять вещи на продукты. Мы ходили по заснеженным полям, собирали листья капусты и колоски пшеницы, ржи и овса. Михаил Александрович нашел ручную старинную мельницу. Высушенные колоски лущили, зерна мололи и из муки варили похлебку. Картошку ели со шкуркой. Под Новый 1942-й год устроили праздничный стол – ели блины, испеченные на льняном масле. Радости не было границ.

Однажды мама прибежала домой и шепотом сообщила отцу, что Миша арестован по чьему-то злобному доносу – он якобы ждал немцев.

Вскоре к Марии Васильевне пришла незнакомая женщина и рассказала, что она день и ночь ходит вокруг «страшного дома» на Лубянке, пытаясь узнать об участи арестованного мужа. Как-то ночью к ее ногам упал спичечный коробок. В нем оказалась записка на клочке бумаги: «Того, кто прочтет эту записку, прошу передать моей жене Марии Васильевне Кузнецовой-Волжской, живущей на Верхней Масловке, что меня отправляют по этапу в Воркуту. Осужден на 10 лет». Мария Васильевна тут же собралась в дорогу. Она долго отсутствовала, а когда вернулась, рассказала, что в вагоне познакомилась с женщиной, которая была направлена в Воркуту главным врачом тюремной психоневрологической больницы. Мария Васильевна умоляла ее спасти