Бездомные девяностые. Разговор с великим бомжом. Подлинная история ЦБФ «Ночлежка», рассказанная ее основателем - Валерий Анатольевич Соколов
Предположение, почему все это происходит, было одно (и оно оказалось верным), хотя и абсурдным: два раза после того случая я отсидел в спецприемнике, но никаких вопросов ко мне не было.
А произошло вот что. Когда я ушел после темной из Николаевского училища, то добрел до местного кладбища: бродячая жизнь научила, что кладбище – это одно из мест, где можно совершенно спокойно провести время и переночевать, особенно если теплая погода. А было это в начале мая. И там я познакомился с двумя бегунками из детского дома и еще одним взрослым бездомным. Проблем никаких, но почему-то кашу с мясом люди на могилах не оставляют – все конфеты. И старший бездомный намекнул: неподалеку есть школа, там – столовая, а в ней – еда. Чего мы такого делаем? Никого ж не убиваем.
Ночью мы поснимали штапики с окон, вынули стекла и залезли. И взяли немножко разных продуктов. Буквально на следующий день старший бездомный исчез с кладбища, а уже днем появились опера. Непонятно, в связи с чем нам выписали ущерба на 400 рублей, хотя что мы там взяли? Какое-то мясо сырое, сахар, крупу, макароны – рублей на 50 максимум. Поскольку у меня еще была николаевская прописка, они взяли с меня подписку о невыезде, и я по-честному устроился на завод.
Я рассказал эту историю Тане Тюльпановой и все равно отправился получать паспорт. Начальник паспортного отдела Смоленского РОВД аккуратно спросил: «Валера, а что там у тебя в Николаеве случилось?» – «Сам не понимаю», – отвечаю. «Пришла, значит, телефонограмма – задержать, так что – извини», – и меня отправили в изолятор на Мытнинской улице. Через пару дней приехали два страшно недовольных опера из Николаева: «Какого хрена? – говорят. – Чего ты тут натворил? У нас все архивы в Николаеве подняли, чтобы выяснить, есть на тебя что-то или нет». – «Ничего такого, – пожимаю плечами, – просто на Москву с бомж-маршем собрались». Короче, эти два здоровых хлопца посадили меня в наручниках в самолет, привезли в Николаев и отправили в СИЗО в камеру к молодняку. Те ничего не понимают: им по 18–19 лет, а тут сажают 23‑летнего первохода, который знает и как в камере себя вести, и как чифирить.
В тюрьме мне сделали флюорографию и обнаружили туберкулез. Так что, может быть, это и хорошо, что они меня упекли – я бы сам никогда снимок делать не пошел. Когда мне это объявили, малолетние гопники, которые сидели вместе со мной, взвыли: «Заберите этого чахоточного – мы боимся заразиться!» Дети малые просто. И меня перевели в более нормальные условия к взрослым, где все относятся друг к другу по-человечески. Не знаю, кто заплатил за меня 400 рублей, тем не менее у меня оказался неожиданный николаевский адвокат, который приехал ко мне в тюрьму и сказал: «Валера, все в порядке – тот малолетка, который был с тобой, уже взрослый, поэтому скинем его со счетов. Главное, чтобы у тебя в камере все было ровно – никаких конфликтов! Потому что поведение в заключении тоже играет немаловажную роль для суда».
И тут в камеру подсадили откровенного провокатора – молодой человек лет 30, абсолютно точно не туберкулезник. И он постоянно выводил меня на ситуации, на которые, по законам камеры, положено реагировать. Например, вот пошел ты на парашу – и в этот момент раздается просто возглас: «Все на местах?» Ты должен сразу отреагировать и ответить: «Нет, не все – питерский пошел на дальняк». Иначе можно перейти в касту чмошников – будешь должен жить отдельно: нельзя будет ничего брать из общего котла и садиться со всеми за стол.
Также его очень беспокоил мой супинатор: «А почему у тебя из сапог его не вытащили? Дай мне – заточку сделаю, или тебе западло?!» Я ему отвечал, что вообще при всех такие дела не обсуждают. А он дальше заводится: «Ты хочешь сказать, тут стукачи». Однажды случился конфликт, в котором мне было положено ударить, но я отказался. В очередной раз мы с ним препирались из-за супинатора, а один из старших встал, зарядил нам – мол, заткнитесь. По понятиям, надо было дать сдачу. Провокатор схватил табуретку и замахнулся. А я не стал – и молча залез на свои нары.
Ночью ко мне пришел поговорить тот старший – он хотел выяснить, почему я не отыграл положенный сценарий. «Ну… Потому что христианство как-то запрещает бить людей вообще. Любовь, все такое. И вообще – я в Петербурге бездомными занимаюсь, а что тут делаю – вообще не понимаю». Он согласился: дело плевое – «хули притащили?». Он разоткровенничался, что не первый раз сидит и точно знает, где он совершил свою первую ошибку. В подростковом возрасте к нему ластился котенок – а у него то ли настроение было плохое, то ли еще чего, – он взял и швырнул его об стену. Убил. И только потом он понял, что тогда переступил через нечто, что дальше позволило ему совершать страшные поступки. В общем, отсидел я там до июня. В начале месяца был суд – мне дали три года с отсрочкой исполнения приговора, плюс профилактический учет по месту жительства. Адвокат купил мне билет на самолет с пересадкой в Москве, и я прилетел в Петербург аккурат 12 июня – в день референдума за независимость России. Пришел, постриженный, на Пушкинскую, все ахнули, но обрадовались.
Пока меня не было, всем руководила Ольга Алексеевна, которая тут же в момент моего ареста забрала картотеку домой (а она, кстати, была профессиональным библиотекарем, поэтому система учета у нас всегда срасталась), после чего вместе с Таней Тюльпановой все-таки продолжила выдавать карточки. А я, вернувшись, честно ходил на профилактический учет к инспектору с чудной фамилией Чмыров, который тогда сказал мне: «Не пропишешься, я тебя посажу». Сначала меня на полгода прописала к себе Ольга Алексеевна, и мне дали вкладыш в паспорт даже без печати.
А у Оли Жук и ее фонда Чайковского все тоже тогда развивалось, но еще не было юрлица – фонд существовал, но не юридически, а просто как неформальное объединение. Оля тогда дружила с главным инфекционистом Петербурга Азой Гасановной Рахмановой, и у них были свои проекты по прафилактике СПИДа,
