Без хлеба. Очерки русского бедствия (голод 1898 и 1911-12 гг.) - Александр Саввич Панкратов

Александр Саввич Панкратов

БЕ3 XЛЕБА. ОЧЕРКИ PУCCKОГО БЕДСТВИЯ (голод 1898 и 1911—12 гг.)

ИЗДАНИЕ В. П. ПОРТУГАЛОВА.

Москва

1913

Перевод с дореволюционной орфографии: Ingris

ГОЛОД 1898 ГОДА

1.

Первые вести. — "Голода нет". — Запрещения. — Благодетельная "ошибка".

Сижу над старыми, пожелтевшими от времени записными книжками. Из далекого прошлого встают тяжелые картины. Как давно это было. Да и было ли? Не кошмарный ли это сон? Как будто среди сытой, довольной жизни попалась мне книжка, написанная кровью, об иной чудовищной жизни, и тяжесть страданий заставила вздрогнуть меня.

Встают далекие образы: худые, темные, стонущие. Идут тенями. Как много их!.. Как тяжело бередить старую рану.

***

Стояла ранняя весна. Она застала меня за сухими университетскими лекциями среди каменных громад домов, где солнце и радость весенней ласки кажутся несбыточной, далекой мечтой. В душе лежало тяжелое чувство пустоты и неудовлетворенности... Университетская жизнь была в разброде, рвалась на части, билась лбом о крепкую стену. Как-то кисло, без подъема проходила студенческая забастовка. Гордое, сильное эхо других городов к нам долетало маленьким, неслышным. Так тогда казалось. Нервы взвинчивались, поднимались. Душа хотела вырваться куда-то и улететь в иной, полный свободы, прекрасный мир.

В мою маленькую комнату без зова, без предупреждения ворвались первые лучи весеннего солнца: они тепло и ласково скользнули по стенам, нескромно заглядывая в темные уголки, стали играть в зеркале и манить на простор полей, обещая показать все прелести весны в деревне. Для меня было ясно — они ощупывали мою душу, разогревали ее, замерзшую в однообразии и холоде городской жизни.

И разогрели...

В это время газеты были полны описаниями ужасов цинги и тифа, разыгравшихся в Поволжье, на почве недоедания. Там совершалась великая драма борьбы человека за кусок хлеба.

Началось все просто, обычно. Как всегда у нас. Сначала статистические данные. "В некоторых уездах Самарской, Уфимской и Казанской губерний урожай ниже среднего, а по местам неудовлетворительный". Обыватель прочел и подумал:

— Жить еще можно...

Потом, как первые, одинокие капли летнего дождя, появились две, три осторожных корреспонденции с театра ужасов. Жилось тогда труднее, чем сейчас, дышалось тяжело. Нужно было, взывая, оглядываться:

"В деревне Карабулак, Кармальской волости, у местных крестьян погибли озимые. На яровые также мало надежды. Продаются за бесценок лошади. Весьма возможно, что нужна будет сторонняя помощь".

Теперь время другое, к голоду в деревне "привыкли", да и способов борьбы со старым строем стало больше, поэтому такие корреспонденции теперь напечатаете не всякая столичная газета. Редакторе просто скажет:

— Не интересно. Нужно место для описания последнего скандала в Думе...

Но тогда общество еще не было отравлено ядом конституционного политиканства. Оно напряженно ждало и пользовалось каждым самым незначительными случаем, как средством борьбы. Голод поэтому были один из крупных козырей общества против надоевшей опеки. Вверху это знали и принимали свои меры. Газетами "не дозволялось сгруппировывать под общей рубрикой известия о неурожае и явлениях, происходящих от оного", "воспрещалось печатать какие-либо воззвания в пользу голодающих". А в 1892 году даже было предписано "воздерживаться относительно необходимости устроить пышную встречу американским судам, везущим хлеб для голодающих".

Но в описываемый 1899 год волна прорвала плотину запрещений. Капли забарабанили по крыше. Петербургские газеты, как и более смелые, поставили точку над i.

— Голод.

Ужасный, зловещий голод. Со всеми признаками разложения: тифом, цингой. Целых три огромных губернии объяты его пламенем.

Наконец, загремел гром. И в раскатах его Россия услыхала отчаянный крик:

— Голод! Голод! Голод!

На Страстном бульваре зашипели:

— Голода нет. Раздувают крамольники.

Из Петербурга было нажали кнопку. "Голода" не стало. Он заменился "недородом". Но Poccию обмануть было уже нельзя. Она знала, что там где-то, за Волгой, пластами лежат чуваши, мордва, татары. Пухнут от голода. Шевельнуться не могут от боли.

Конечно, "они привыкли", — но все же... Ужасно было думать, что у них нет простого, черного хлеба, которым мы кормим собак. Местами доедают последнее и готовятся пухнуть. Усиленно собирают лебеду и разные травы, чтобы хоть немножко продолжить существование.

"Меры были приняты". Было объявлено, что "энергично работает "Красный Крест". Стараются земскиe начальники. Вся голодающая местность оцеплена попечительствами. Везде столовые, чайные, больницы, медицинский персонал.

Но общество грустно качало головой. Оно под сурдинку сомневалось. Странное, — оно привыкло сомневаться. Тем более, что печать продолжала свою работу. Столбцы газет заполнялись описаниями голода. За холодными, цензурованными словами чувствовалась раздирающая сердце драма, за "корректным" тоном звучали рыданья. Читаешь и представляешь: вот умирают дети, приковывается к постели тяжелым недугом глава семьи, бедная, рыдающая мать напрасно подносить ребенку высохшую грудь — в ней нет молока...

Робко быль поставлен вопрос о частной помощи. Газеты осторожно завели речь, что правительству, моль, трудно, средств у "Красного Креста" мало. Почему бы, в самом деле, не допустить русскую интеллигенцию, нашу отзывчивую учащуюся молодежь в деревню? Пусть учится добру, упражняется в хороших навыках... 

Логика власти холодна, как клинок шпаги. Она обыкновенно отвечала так:

— Хотите помочь? Что ж, доброе дело... помогайте страдальцу брату, наказанному Богом за пьянство и лень... Жертвуйте!

И подставлялась кружка "Красного Креста".

Но на этот раз произошла благодетельная "ошибка". Растерялись ли под напором общественной волны, или было что другое, но только в один прекрасный день, рядом с просьбой о пожертвованиях на "Красный Крест" в газетах появилось воззвание, заканчивающееся многозначительными словами. Пожертвования просили направлять по частному адресу самарской общественной организации — "Частного Кружка". Это было понято обществом, как победа над "старым строем" и также учтено на "Страстном бульваре". Там злобно заворчали:

— Справились бы своими силами. Допустить общество, пропитанное желанием бунта, значить разносить по деревням заразу крамолы...

Но было уже поздно. За одной частной организацией последовала другая. Горячее письмо в "Петербургских Ведомостях" А. С. Пругавина, бывшего тогда секретарем самарской губернской земской управы, заставило учащуюся молодежь откликнуться на призыв. За Волгу на помощь голодающему крестьянину устремились студенты, курсистки, гимназисты и другие интеллигентные люди. Посыпались пожертвования. Присылали деньги, одежду, муку, просо. Прислали откуда-то даже вагон пирожков с яйцами. Общество, так долго насильно сдерживаемое, обрадовалось маленькой бреши в великой китайской стене и показало молодое одушевление, богатый родник сил и энергии.

Надумал и я поехать за Волгу. В это время в городе, где я учился, вернулся из поездки по голодающей местности известный тогда профессор