Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Но такой была лишь светлая сторона жизни. Через семнадцать лет граф Гарри Кесслер запишет в дневник: «О своем взрослении он рассказывал мне очень подробно, пожалуй, даже с упоением. Рос в мещанской среде, вскоре встал перед серьезными вопросами: как научиться мыслить? с кого брать пример? Очень страдал оттого, что никто ничего посоветовать ему не мог. В пятнадцать лет штудировал “Критику чистого разума”. Мало что в ней понял. Свое существование в этом мире считал величайшим чудом, спрашивал, как такое вообще могло произойти. Унылая юность, мысли о самоубийстве. Потом война». Читал он в свои ранние годы и Ницше наряду с Шопенгауэром. И разобрался в их трудах, скорее всего, с таким же успехом, с каким осиливал книгу философа из Кенигсберга. Так что уже тогда жизнь была двойственной: любил находиться в центре внимания, острить, подавать себя с изяществом, и в то же время страдал от одиночества, впадал в меланхолию, знал приступы депрессии. Столь уж необычным все это для людей в фазе отрочества и юности не назовешь. Ремарк же был склонен приправлять все это изрядной порцией сострадания к самому себе. И сохранял эту особенность на протяжении всей своей жизни. К ее описаниям относился с крайней щепетильностью. Очень переживал, полагая, что образованность его сильно хромает. Это черты ущербного самосознания, довольно типичные для выходцев из мелкобуржуазной среды. В случае с Ремарком, однако, они меркли на фоне замечательных достоинств — глубокого понимания искусства, громадной начитанности, пришедшей с годами зоркости взгляда на политические и социальные сдвиги в картине мира. Недюжинный ум и редкостная эрудиция будут отличать всемирно известного писателя. И все-таки сетования Ремарка на духовную изоляцию в годы его юности небезосновательны. Она наложила на его характер неизгладимый отпечаток, и в ней тоже может корениться чувство неполноценности и одиночества.

Осваивать словесность, музыку и живопись — как особо важные для него искусства — Ремарк начал в четырнадцать лет, поступив в Католическую препарандию[16]. Успешно сдав экзамен после трех лет обучения, можно было продолжить образование в семинарии, готовившей учителей для народных школ. Другого пути к кладезям знаний у сына ремесленника не было: семинария находилась под патронажем церкви, так что денег за обучение в ней не брали.

Школа вильгельмовских времен была яблоком раздора между государством и церковью. Обе ее ветви, особенно римско-католическая, цепко держались за вековые привилегии в сфере воспитания. Из рядов выпускников своих школ они рекрутировали молодое пополнение, приходских священников, конфессионально связанных учителей. Страна же давно шла по пути секуляризации, в упорной политической борьбе проводила школьные реформы. Государство становилось в этом вопросе врагом Ватикана, правители которого не могли не понимать, сколько реальной власти они теряли, если их влияние на духовное развитие молодежи ограничивалось. Схватки на этом ристалище происходили и в годы Веймарской республики.

Разногласия идейного порядка усугублялись заметной разницей между городом и деревней. На рубеже веков каждые четыре из пяти народных школ находились в сельской местности, сплошь и рядом на долю одного учителя приходилось от 120 до 200 детей. Ситуация в Оснабрюке не была столь острой, тем не менее Ремарк не имел тогда возможности получить качественное образование.

В 1908 году народные школы Оснабрюка вышли из-под церковной опеки и стали государственными. Католическая препарандия «располагалась тогда в окружении улочек и переулков Старого города, за церковью Св. Марии, в старом, невзрачном здании». Сдав выпускной экзамен, сын переплетчика стал в июле 1915 года студентом Католической учительской семинарии. Основанная в 1838 году по распоряжению епископа, она занимала здание старой школы при Кафедральном соборе. Когда бразды правления перешли в руки государства, пруссаки построили для нее на Бринкштрассе новое здание, куда, вернувшись с войны, стал ходить и Ремарк.

Обучение молодого человека, которое длилось как минимум три года и должно было сделать из него порядочного члена общества, происходило таким образом под сенью германского католицизма. Заметного влияния на Ремарка это не оказало. О сомнениях в выборе веры он никогда ничего не говорил, что не означает, что у него их в юности не было. Вопросы религии вообще и католицизма в частности в его романах почти не затрагиваются, если не считать, например, диспутов между викарием Бодендиком и Людвигом Бодмером в романе «Черный обелиск». Наслаждаясь обильной едой и питьем, священник излагает любознательному собеседнику незамысловато-жесткие принципы своего вероисповедания. Позднее, 1 февраля 1927 года, Ремарк как-то неприметно выйдет из церкви. (В тот же день его тогдашняя жена, Ютта Цамбона, покинет лоно лютеранской церкви.)

Доступ в гимназии города Ремарку был закрыт уже по финансовым причинам, к тому же у него не было даже среднего образования, так что оставался путь только в Католическую учительскую семинарию. Родители же были достаточно амбициозны, им, безусловно, хотелось сделать все возможное, чтобы сын принадлежал к солидному среднему сословию. Он должен был стать учителем, с гарантированной в будущем пенсией, человеком, избежавшим участи простого рабочего.

Ремарк подчинился, о каком-либо сопротивлении родительской воле ничего не известно. Но литература, искусство, музыка заняли теперь в его жизни центральное место. В Оснабрюке жил художник, поэт, любитель песен Фриц Хёрстемайер. Хотя история искусств наказала его (и не совсем безосновательно) пренебрежением, для молодых сограждан он был в свои 33 года личностью явно харизматической. Хотя бы уже потому, что исходил пешком всю Германию и всю Италию, оставался в своих натюрмортах, портретах и пейзажах непреклонным романтиком и расхаживал по городу в мягкой широкополой шляпе с пышным бантом на груди. Собирались в его крохотной мансарде на Либихштрассе, читали там стихи, пели песни, философствовали о смысле жизни и назначении искусства, отгородившись и от уже начавшейся войны, и от модернистских веяний в литературе, музыке, живописи. «Как там было всегда по-домашнему тепло и уютно: золотисто-коричневые стены, мягкий свет лампы под красноватым абажуром, молодость, красота, веселое настроение — и витающая над всем этим грусть скорого расставания... Когда багровый закат догорал за тяжелыми тучами, ветер вокруг дома все громче пел свою песнь, а хлопья снега медленно падали в вечерних сумерках, постепенно завешивая оконце в покатой крыше, тогда единственным источником света оставалась золотистая лампа, по углам тихо скользили тени, мы придвигались ближе друг к другу, и нас охватывал какой-то священный трепет. На плите с шипением подрумянивались яблоки, их дух растекался по мансарде, овевал замершего в углу бронзового Бетховена, разглаживал хмурые черты его лица. Чудесный офорт Фрица “Весенняя соната”, смуглый танцовщик, гипсовая маска, увитая вечнозеленым барвинком, цветы, как памяти дань и жертва, — Бетховен здесь присутствовал во всем». Ремарк явно не грешит против истины, описывая встречи молодых людей в мансарде у Хёрстемайера с ощущением «поэтической» боли и с тоской по утраченному времени — именно такой стиль был типичен тогда для тех, кто чувствовал в себе призвание творить высокое искусство.

Примкнув к этому кружку весной 1916-го, Ремарк открывает для себя то, к чему надо бы стремиться в жизни, — искусство, красоту, эротику, неприятие мелкобуржуазной среды. Хёрстемайер поклоняется обнаженному телу, культура которого расцветает на рубеже веков, обретая черта сектантства. Свободная половая жизнь не только пропагандируется, но и, скорее всего, практикуется. Нет ничего выше эстетики, и тело, на которое в христианской Европе с окончанием Средних веков наложено табу, празднует свое воскрешение. Но Хёрстемайер не так уж и оригинален в своем увлечении природой и нудизмом. Свежестью и молодостью начинало дышать само время. Вокруг человека, странствующего по горам и долам, складывается целая идеология, с его фигурой связываются попытки отринуть мещанскую затхлость прошлого столетия. С рюкзаком за плечами, распевая песни, декламируя Шиллера, читая Ницше, молодые люди идут по свету, ища уединения в лесах и на берегах озер. Они восстали против якобы крепко сколоченного мира взрослых с их жизнью по неизменным правилам, с их культом материального, с их мечтами о «геополитике». «В нашем упорядоченном времени, — пишет Ремарк в дневник под конец этого яркого отрезка своей жизни, — когда любят по приказу и предписаниям; когда у государства, церкви и родственников нет никаких возражений; когда любовь практична и держит себя в ежовых рукавицах, ты был вечно чужим и ищущим».