Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев
Как бесконечно печален этот прекрасный город! Он не давал мне забыть о непреклонной вязальщице, которая должна кормить трех детей, о стариках на деревянной скамье.
Для каждого свой Париж. Самый неинтересный — для туристов. По Лувру бродят старые японцы с семьями, обвешанные кино- и фотокамерами. Джоконда помимо золотого оклада обрамлена красным бархатом. И еще десять — пятнадцать шедевров обрамлены красным. Для удобства разбогатевших к концу жизни стариков и старух — японских, американских, английских, австралийских, итальянских, немецких, испанских — с крепкими белыми искусственными зубами.
Они покупали скорость, историю, красоту и все хотели фотографировать. Но нельзя запечатлеть всю красоту мира. Вот и окружили великие картины красным бархатом: смотри, турист, это шедевр! Остальное можешь пропустить.
В Музее нового искусства на улице президента Вильсона абстрактные статуи, расположенные в сумрачных нижних залах, выглядят печально и старомодно, как платья прабабушек, и здесь никто не бродит — даже старые японцы.
В Доме инвалидов в огромном круглом колодце поблескивает мраморная темно-розовая усыпальница Наполеона. Она похожа на ванну куртизанки. «А если бы Бонапарт принял чин русского капитана?» — опять вспоминаю я свой сюжет. Над усыпальницей, в глубине высокой арки, видны чугунные солдаты, несущие на плечах железный гроб маршала Фоша, а справа среди каменных сводов мерцает прах Орленка, лицемерно подаренный Гитлером французам в трагические дни оккупации. Позади в распахнутых высоких дверях виден современный стеклянный многоэтажный билдинг, отражаясь в котором плывут облака.
С Колбасиным мы расстались днем. Сейчас вечер, и в ожидании Амбруаза я сижу с Олегом в темноватом бистро на рю дю Бак, поблизости от гостиницы. Мы молча едим сосиски. Олег понимает мое состояние, но не его причины. Вдали запели трубы, я вопросительно посмотрел на Олега.
— Это клаксоны машин, — сказал он.
— А что случилось?
— Понятия не имею. Но ритм слышите? Это «атансьён» — сигнал внимания. Раньше так сигналили оасовцы: «Алжир-Франсе, Франсе-Алжир» — Алжир должен быть французским. А теперь просто «атансьён».
Призыв клаксонов ворвался вместе с потоками белого света в полутьму нашей улочки, по которой ветер гнал обрывки газет.
Заметался свет фар, и мимо промчались открытые серебристые «ситроены». На их капотах и багажниках сидели и лежали мужчины в смокингах, а в кузовах, размахивая тонкими древками с развевающимися знаменами Франции, что-то выкрикивали молодые декольтированные женщины. Ослепив светом, трепетом шелковых трехцветных полотнищ, парчой и полуобнаженными телами, светское видение национального энтузиазма пронеслось мимо нас и растворилось в полутемных улицах и вечерней печали бульвара Сен-Жермен. За столиком в глубине бистро приподнялся пожилой француз с мятым, сонным лицом и спросил:
— Они опять напились?
— Может быть, кто-нибудь приехал? — отозвался Олег.
— Понятия не имею, — и на мятом лице, вероятно, сомкнулись веки.
В этот момент раздался скрип тормозов, какой-то африканец выпрыгнул из машины и, вбежав на веранду бистро, повалился на плетеный стул напротив меня.
— Победа! — Это был Амбруаз. Он залпом выпил стакан божоле. — «Мадам деньги» капитулировала, и завтра можно подписать предварительный контракт. Она поняла, что сыграть Мусомбе для меня вопрос жизни. А я ей повысил процент от суммы договора.
Кажется, в эту ночь я видел во сне ад в монастыре Дочерей Сен-Тома, а потом сцены погони и слышал голос Мусомбе:
«— Моя боль, моя душа, моя надежда не могли исчезнуть молча. Меня должны были услышать… Услышать!..
А погоня приближается — несколько военных и легковых машин.
Голос Барта:
— Мир, который за вами гнался, жаждал, чтобы сердце ваше остановилось… Навсегда!..
В страхе бегут звери по саванне.
Несутся пальмы. Гремят барабаны.
Мелькают колонны храма. Барабаны. Барабаны. И колокола.
Они гудят в летящей пустоте коридоров и лестниц ООН.
И непонятно, из-за стены или дерева возникает лицо колдуна. Колдун кружится, звенит погремушками, стонет:
— Догони!.. Догони!..
Несется свора репортеров с блицами, а за ними — стада автомобилей.
— Беги, Мусомбе, беги!
Гремят тамтамы, звонят колокола.
Молит бога черный епископ:
— Догони его, Иисусе!.. Догони!..
Пляшут в масках зверей колдуны.
— Догони!.. Догони!.. Догони!..
Колокола и барабаны.
— Смерть ему!.. Смерть!
Демонстранты бьют стекла посольств.
— Свободу и жизнь Роберу Мусомбе!
«Джип» Мусомбе свернул с дороги в высокую кукурузу, мчится, ломая стебли.
Врываются в кукурузу машины преследователей.
Отстреливается Робер.
Трещат стебли. Свет и тьма.
Поднимаются небоскребы, здания банков. Дома кричат:
— Догони!.. Догоните их наконец!.. Подожгите их «джип»! Скорей! Скорей! Подожгите!..
Наемники бросают в кукурузу зажигательные шашки.
Прерывистое дыхание людей в чаще. Треск и мелькание стеблей.
Стон… И тишина. Вой мира стих.
Стоит пронизанная солнцем кукуруза.
Тихо упали стебли, открыли горы, дорогу и горящий «джип».
Голос Барта:
— Как только вас догнали и это стало известно телеграфным агентствам, на всех биржах акции иностранных компаний в Африке, и в особенности урановые, поднялись на двадцать — двадцать пять пунктов. Это была вершина вашей славы, Мусомбе…
Скорбь и величие осветили лицо Мусомбе. Он нагнулся и шагнул в темноту самолета.
Голос Мусомбе:
— Это был конец. Мой и ваш. Но вы этого еще не знали…»
Утром я уже знал, как снимать погоню, и знал, что у нас есть Робер Мусомбе.
НОВЫЙ ГОД НА ЛОМОНОСОВСКОМ
Говорят, прошлое имеет то преимущество перед настоящим и будущим, что из него можно выбрать то, что
