Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

мы перебивались, не думая, что идем к гибели, ибо не знали в точности, как развертывались события в России, и жили надеждой, что жизнь наладится. Кисловодское городское управление сделало все возможное, чтобы население кое-как пережило тяжелое время, хотя случайно наехавшая масса из столиц и из других городов не могла рассчитывать, что маленький городок сможет прокормить ее продолжительное время при создавшихся условиях.

Следующие события сыграли роль в нашей местной жизни и едва ли не погубили меня.

В 1917 году в Кисловодск приехали на поправку несколько человек, возвращенных с каторги и ссылки, — политические. Среди приехавших были известные партийные деятели, осужденные в 1907–1910 году: Булле, Фигатнер, Вознесенский, Андреев и еще трое, фамилии забыл. Мы узнали, что приехавшие нуждаются в средствах к жизни, плохо одеты, а двое нуждаются в серьезном лечении. Общественный духовный подъем был тогда большой, и забота о приехавших «борцах за свободу» считалась нашей священной обязанностью.

Как председатель думы, имея много знакомых, я тотчас собрал приличную сумму денег, пригласил «каторжан», высказал им много сантиментов, одел, обул, устроил, запретив думать о завтрашнем дне, пока совершенно не отдохнут и не оправятся от пережитых страданий. Мы были растроганы, жали друг другу руки, и будущие, как оказалось, ярые большевики обогревались нами. Вскоре я устроил Булле на службу. Фигатнер оказался племянником моего приятеля-клиента, а вновь прибывший Коган рассказал компании, как я помог его жене и детям в Ростове, когда он был арестован. Словом, с этой компанией у нас установились добрые отношения. Все они после захвата власти большевиками на Кавказе заняли главенствующие места. Все они были или стали большевиками.

В конце 1918 года в Пятигорске и в Кисловодске уже была организована Чека[153], и первым председателем был назначен некий Ге (псевдоним[154], мелкий журналист петербургских газет). По его словам, он бывал у Шаляпина, встречал там моего брата[155], а обо мне имел наилучшую аттестацию от Булле и Фигатнера. Булле уже был председателем Кавказского совнаркома и просил Ге относиться ко мне бережно и предупредительно, называя меня «милым стариком». Чека начинала злобствовать, но я, имея доступ к Ге, а впоследствии к Кравцу и Атарбекову (пятигорский[156]), спасал людей. Между прочим, был задержан Крашенинников, старший председатель палаты. Его жена и генеральша Юнакова прибежали ко мне, и я поехал к Булле. Крашенинникова считали злостным врагом. Он осудил многих и послал на каторгу Булле (по делу латышской организации). Но мне все же удалось уговорить Булле «не мстить», и он сказал мне:

— Выпускаю этого негодяя, но пусть убирается отсюда, второй раз не уговорите помиловать его.

Освобожденный Крашенинников был у меня, благодарил, и я его уговаривал уехать из Кисловодска. Он медлил, а после покушения Каплан на Ленина был объявлен террор[157]. Крашенинникова арестовали в Пятигорске, и он был убит в числе ста двадцати пяти человек.

Итак, я имел доступ в Чеку и всячески облегчал участь некоторых попавших «в подвал». В 1919 году дума наша еще существовала, хотя большевицкая власть овладела краем[158]. Жизнь становилась все тяжелее, но первые большевики еще не так злобствовали.

Помню одно заседание думской комиссии, в которой участвовали господин Нобель и Фигатнер. Нобель весьма вежливо спросил Фигатнера:

— А ваше сословие признает кооперативы?..

На Кавказе начали действовать партизанские отряды. Во главе партизанов стояли Шкуро и Покровский.

14 марта 1919 года в три часа ночи меня разбудили и вручили письмо, в котором представитель местного совдепа[159] писал: «Уходим временно. Просим оберечь наших больных и приютить детей. Надеемся на ваше доброе отношение к людям и на невмешательство в политику».

Город остался без власти. Я собрал срочно думу. Кое-что сделали для соблюдения порядка в городе и чтобы снабдить жителей молоком, хлебом и прочим. Наступило тягостное ожидание. Как развернутся события и оправдаются ли наши надежды освободиться от большевиков?

В два часа дня в Кисловодск вошли «волки» Шкуро, а сам он прискакал из Ессентуков в пять вечера[160]. Вскоре ко мне явился вестовой с приглашением явиться к генералу. Он меня любезно принял, как председателя думы, и мы обсудили текущие события. Шкуро мне сказал, что он ждет подкрепление, просил дать провиант, но видно было, что его вступление в Кисловодск должно считать слепым удачным набегом, а не победой. На другой день начались аресты оставшихся большевиков. Задержали нескольких сомнительных преступников-бандитов, и на следующий день должен был состояться важный суд. Шкуро просил собрать городскую думу в четыре часа дня. Но в два часа стало ясно, что Шкуро уходит. Спешно свертывались «волки». Масса приезжих устремились за уходящим войском. Началась суматоха, спасение имущества, добывание перевалочных средств и прочее.

Городская дума не прекращала занятий, заседала, ибо массу вопросов приходилось тут же разрешать. В это время нам дали знать, что начальник разведки Шкуро уводит с собой задержанных большевиков. Дума была уверена, что если большевиков уведут (их было человек десять-четырнадцать), то нас перережут возвратившиеся большевицкие банды и пострадают многие ни в чем не повинные «буржуи». Почему выбрали депутацию, шесть человек со мной, дабы уговорить Шкуро отпустить арестованных, чем избавить городское население от резни. Шкуро вошел в наше положение, дал записку к начальнику, но последний заявил, что записка подложная, велел вывести из подвала арестованных и отправить за войском. Побежали вновь к Шкуро, в суете едва его нашли, передали ему распоряжение начальника. Он разразился матерщиной и послал офицера распорядиться. Освободили двоих девок, четырех бандитов в матросках и каких-то латышей.

Ушел Шкуро, и город вновь остался без власти.

Я не мог уйти за войском. Моя семья: жена, дочь, двое ее крошек и муж[161]. Помимо этого, я не считал себя вправе оставить город, как гласный и председатель.

Провели бессонную ночь. Дума распорядилась, чтобы все дома были освещены, чтобы мужчины, кое-как вооруженные, были у домов и на улице, ибо мы опасались нападения городской сволочи из Пятигорска и Ессентуков. К вечеру второго дня стали входить большевики, и явилось «начальство». Думскую деятельность и особенно мою окружили легендами о том, как мы спасали больных большевиков в лазарете и как отстаивали от расстрела «многих», причем десяток арестованных обратился в сотни, а наша мольба Шкуро передавалась как «борьба», и что будто гласный Нагорский схватил за узду лошадь Шкуро, а я кричал: «Не выпустим!» Ничего подобного не было, конечно, а эти слухи поползли и к белым, и к красным. Новые возвратившиеся большевики все же благодарили думу за доброе отношение к «товарищам». Но все-таки убили четырех местных жителей «за доносы», которых в действительности не было.

По привычке адвоката я всеми силами старался спасать людей из подвалов Чека, и часто мне это удавалось. Повторяю: настоящих злодеев-большевиков у нас