Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская

Когана. Кандинский легко смирился с этой несправедливостью, он не был тщеславен и не гонялся за должностями и титулами. С большей охотой он включался в текущую работу, и, как вскоре стало очевидно, учреждение существовало в основном за счет идей и энергии Кандинского. После его отъезда из Москвы в 1921 году дела Академии сразу пошли на спад. Его теория «большого синтеза» была идейным каркасом, сплотившим Академию, и Кандинский инициировал ее воплощение в жизнь. Именно поэтому членами Академии числились не только художники, но также известные ученые, писатели, архитекторы, музыканты и деятели театра. Даже основанный в 1920 году под эгидой ИЗО Наркомроса Институт художественной культуры взял за основу методы обучения Кандинского.

Коммунисты были довольны работой Кандинского. Очевидно, он казался им неопасным, поскольку всегда держался в стороне от политики, хотя никогда и не скрывал, что к коммунизму больших симпатий не имеет. До самой смерти Ленина перед художниками в Советском Союзе открывались поистине райские возможности. Каждый мог писать, рисовать и делать все что хотел, а потом представить это на суд публики. Абсолютная творческая свобода способствовала невиданным успехам, и Кандинский со свойственной ему энергией взялся за проекты, воплощение которых он считал необходимым.

Выдающейся его заслугой было создание между 1919 и 1921 годами двадцати двух провинциальных музеев. Как руководитель закупочной комиссии он отвечал за пополнение их собраний. В это время я работала бок о бок с ним в качестве секретаря. Что меня особенно поражало — это его открытость и терпимость ко всем стилевым направлениям, даже если ему самому они были абсолютно чужды. Отбирая произведения, он руководствовался исключительно критериями художественного качества, абстрагируясь от собственных предпочтений в искусстве. Благодаря этому в собраниях только что созданных музеев был представлен весь спектр русского искусства того времени.

На шестом этаже своего доходного дома Кандинский организовал репродукционную мастерскую, своего рода графическую студию, где под его началом работал Александр Михайлович Родченко, снискавший известность своими новаторскими конструктивистскими произведениями.

В 1921 году Кандинский показал свою вторую, и до сего дня последнюю, выставку живописи в Москве. В то же самое время в соседних помещениях проходила выставка, одним из организаторов которой был комиссар Наркомпроса Давид Штеренберг. Как-то раз на эти выставки затесались трое крестьян из глубинки{95}. Рассказывают об их двоякой реакции на произведения художников: «Штеренберг пытается нас надуть, — сказали они, разглядывая его картины-обманки. — Мы уже долго не курили папирос и давно не ели белого хлеба. Жаль, что мы не можем взять их с картин».

О картинах Кандинского они сказали: «В них мы ничего не понимаем, но ощущение такое, будто мы в церкви».

Этот анекдот передает «глас народный»: сказанное тремя неискушенными в искусстве крестьянами — один из самых честных комплиментов живописи Кандинского, что мне доводилось слышать.

Об интенсивной культурной жизни Москвы послереволюционных лет, о которой столь много сейчас говорят, мне со своей стороны сообщить почти нечего. Мы в этой жизни участия не принимали. Время от времени мы с Кандинским ходили в театр, на концерты и выставки. Но нам нравилось быть дома. Голод и нужда были нашими постоянными спутниками все годы послереволюционного хаоса и не очень располагали к удовольствиям и активной светской жизни. Я думаю, ситуация в Москве в начале 1920-х во многом сравнима с тем, что происходило в Париже и по поводу чего Соня Делоне весьма тонко подметила: «…все это лишь литература».

В 1921 году на II Конгрессе Коминтерна партия провозгласила курс на новую экономическую политику (НЭП){96}. Идейные руководители партии оценили пропагандистские возможности искусства, литературы и, прежде всего, театра, кино и радио — их способность политически влиять на общественное мнение. Весна революции внезапно закончилась. После того как Ленин провозгласил новую экономическую политику, в русской революции начался затяжной кризис, искусство встало на службу государственной идеологии и пропаганды. Началась эпоха соцреализма. В 1922 году Советы официально запретили все формы абстрактного искусства, сочтя их вредоносными для идеалов социализма{97}.

IV. Баухаус: 1922-1933

Берлин

Однажды осенним днем 1921 года Кандинскому позвонили из московской приемной Радека и попросили срочно явиться в Кремль. Ничего хорошего такая просьба не предвещала. Карл Радек, познакомившийся с Лениным еще в Швейцарии и вместе с ним вернувшийся в Россию, считался человеком злобным и циничным, любителем закулисных интриг. Если дело касалось политики, звонок мог означать худшее. Все время, пока Кандинского не было дома, я ужасно нервничала. Наконец он вернулся.

«Не волнуйся, — успокоил он меня. — Все прошло замечательно. Мне передали приглашение из Баухауса в Веймаре. Радек уже одобрил его. Он даже поблагодарил меня за попечение о русском искусстве и подтвердил, что я, наконец, заслужил право посвятить себя собственному творчеству. „Мы очень ценим вас как великого художника и понимаем, что вам требуется больше личного времени“ — так мне сказал Радек».

Кандинский ответил, что приглашение очень ему интересно, однако хотелось бы сначала довести до конца работу в Академии художественных наук.

«Если позволите, я потом снова обращусь к вам». — «Делайте, что считаете нужным, — ответил Радек. — В любом случае, в течение трех дней после подачи прошения вы получите свой паспорт. Я лично прослежу за этим».

Так и случилось. Когда Кандинский закончил работу в Академии, созрело решение снова поехать в Германию на несколько лет, и приглашение из Германии пришлось как нельзя кстати{98}. По всем признакам было очевидно, что тучи на политическом горизонте сгущаются и творческая свобода первой окажется жертвой перемен. Кандинский был рад заблаговременно избежать грозы.

Граф Виденфельд, в ту пору германский дипломатический представитель в Москве, поддерживал дружеские связи со многими русскими художниками. В Москве он занимал прекрасный особняк, и я помню, как он пригласил нас туда{99}. У него мы получили некоторое представление об условиях жизни в Германии. В то время как мы буквально голодали, граф Виденфельд не мог пожаловаться на дефицит продуктов. Обильный ужин, которым он нас потчевал, показался мне сном. И вправду, перед тем как идти к нему, я предалась поистине лукулловым мечтам: мне виделись лакомства, громоздившиеся на изысканном фарфоре. Граф Виденфельд был радушным хозяином. После ужина мы слушали домашний концерт, который на время отвлек нас от мучительных насущных забот.

Граф Виденфельд предложил нам свою помощь: «Если хотите уехать, сообщите мне, пожалуйста. Мы подготовим для вас все необходимое, чтобы не возникло недоразумений на германской границе и в Берлине». Немцы, не