Кандинский и я - Нина Николаевна Кандинская
Для выезда нам требовались не только разрешение советского правительства и заграничный паспорт, но и транзитная виза через Эстонию, Литву и Польшу. Дата начала работы уже была определена, и мы купили билеты. Вдруг из польского посольства нам сообщили, что выдача виз задерживается минимум на две недели.
Мы с Кандинским сразу пошли в посольство. Польский дипломат сначала ничего и слушать не хотел, объясняя, что в данном случае ничем помочь не может и что нам следует набраться терпения. Разумеется мы могли подождать две недели, но за это время истек бы трехдневный срок действия других виз. Что же нам было делать в такой безвыходной ситуации? Я сразу начала плакать, чтобы разжалобить его. Польский дипломат смутился: «Я не могу смотреть, как плачет такая юная девушка. Я попытаюсь все уладить, чтобы вы могли уехать вовремя. Приходите, пожалуйста, завтра».
На следующий день визы были выданы, и мы сели на поезд, следовавший до Берлина.
Советское Министерство культуры[11] поручило Кандинскому набираться в Берлине опыта, собирать информацию и докладывать обо всем в Москву. Речь никоим образом не шла о тайном поручении на деньги Советов — министерство хотело быть в курсе культурных событий и художественных тенденций в Берлине и Германии, которые могли бы пригодиться и в Советском Союзе. Кандинский отнесся к этому со всей ответственностью, как и прежде считая необходимым приносить пользу своей стране. Уезжая, мы еще не знали, что покидаем Россию навсегда: мы оба были уверены, что вскоре сможем вернуться на родину.
Железнодорожный путь шел в Германию через Литву. Когда мы прибыли в Ригу, нам сообщили, что из-за сильной бури мы сможем продолжить поездку только завтра, так что ночь нам пришлось провести в рижской гостинице. До этого мне представилась возможность прогуляться по городу, и я была потрясена расточительным ассортиментом товаров в витринах: экзотические фрукты, конфеты и разные деликатесы — всего этого уже так давно не было в Москве! А здесь витрины ломились от продуктов. Я без разбора накупила пирожных, портрейна, шоколада и всего, чего долгое время была лишена в Москве. Изобилие товаров привело меня в состояние аффекта.
На следующий вечер мы сели в поезд и продолжили путь. В купе с нами ехал некий господин, с которым мы оживленно проговорили всю дорогу. Когда же поезд подошел к Варшаве, он удивил нас, сказав: «Когда придут контролеры, ведите себя так, будто мы незнакомы. Прошу вас с этой минуты не говорить мне ни слова». Мы сразу поняли, что этот человек в опасности и очевидно пытается пересечь границу нелегально.
Военный проверил наше купе. Наша виза была в порядке, и с нами он быстро разобрался. А вот господин, как мы узнали позже, — польский революционер, находился в розыске и состоял в черном списке. От него потребовали собрать вещи и покинуть поезд, затем военные увели его.
Этот эпизод очень на меня подействовал. Страх не отпускал всю дорогу. Страх беспричинный, поскольку опасаться нам было нечего — бумаги были оформлены должным образом. И все же страх сковал меня и не отпускал, пока мы не пересекли немецкую границу. После долгой изнурительной поездки мы, наконец, приближались к Берлину. Сердце мое безудержно стучало — то ли от радости, то ли от волнения перед неизвестностью, я не знаю. Мы приехали в суматошный город, живущий иллюзиями. Все казалось преувеличенным — цены, жажда жизни, отчаяние и надежда. Берлин встретил нас богатым рождественским убранством. Сказка ожила. Магазины казались скатертью-самобранкой, на которой собрано все что душе угодно и что радует глаз. Возможно, это звучит банально, но огромный выбор товаров внезапно стал для меня символом свободы. Кандинский чувствовал то же, что и я. Разумеется, это была иллюзия, как я теперь понимаю, но тогда, после многих лет лишений, голода и холода в Москве, эти чувства были простительны. Кроме того, не так сильно я и ошибалась — ведь Берлин и Германия открыли для нас безграничное пространство свободы. Мы могли вздохнуть полной грудью, мы были свободны! Неописуемое ощущение счастья.
Мы сразу сняли комнату в гостинице на Кантштрассе. Потом пошли в соседний обувной магазин, чтобы купить ботинки. Я хорошо помню тот обувной на Тауенциенштрассе, где из-за огромного выбора так трудно было выбрать то что нужно. Мы стыдились перед продавцами своих заштопанных чулок. Как забавно!
Продавцу пришлось объяснить, что мы проделали длинный путь по железной дороге, что приехали из России и перед покупкой обуви, не нашли возможности купить себе чулки и носки. Это был очень любезный продавец, он сразу добыл для нас все необходимое и проводил в одно из помещений в тыльной части магазина, где мы украдкой, мучимые совестью, как нашкодившие дети, избавились от наших заштопанных чулок. Потом мы долго примеряли обувь, пару за парой, наслаждаясь этим как редкой праздничной церемонией.
Поскольку мы могли находиться в гостинице только три дня, пришлось быстро подыскать себе меблированную комнату в доме на Моттштрассе.
В культурной жизни Берлина мы почти не участвовали — слишком устали, чтобы влиться в суету большого города. Кандинский к тому же ослаб от недоедания и хотел сначала набраться сил, а потом уже заняться посещением театров, концертов и выставок. В течение шести месяцев, что мы пробыли в Берлине, Кандинский написал две картины. При этом его знакомые и почитатели старались по возможности облегчить ему привыкание к новым условиям. Один из берлинских художников, имя которого я, к сожалению, забыла, великодушно предоставил ему в распоряжение свою мастерскую. Что касается финансовой стороны, то поначалу нам тоже не о чем было беспокоиться, потому что в первые три месяца Кандинский получал жалование от советского правительства.
В то время в Берлине жило много русских художников, однако мы почти ни с кем из них не встречались. Как-то раз к нам ненадолго забежал Архипенко, из Висбадена
