Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— А! — сказал Жюно. — Думаю, у нас скоро будет свадьба.

И я рассказала ему все, что заметила.

— Я никак не могу согласиться, — вскричал он, — чтобы мой красивый курьер женился на этой сове Шапатт! Какая польза, что она умна, что она вышивает и сентиментальничает? Он будет возвращаться к жене своей всего на несколько дней и будет нуждаться только в очаровании красоты. Кроме того, я предназначаю этого молодого человека к чему-нибудь большему. Пожалуйста, постарайся выгнать из ее головы все эти глупые идеи.

Но я не послушалась Жюно. Я расспросила бедную девушку, и ее простодушные ответы показали, что если сердце ее и оказалось слабым, то Анри тоже был виноват. Правда, все ограничивалось пока только нежными взглядами, словами, письмами, может быть, отрывками из романов. Все это сжигало сердце молодой девушки. Анри говорил ей о браке и ждал его нетерпеливо, но во всех своих письмах убедительно просил Маргериту, чтобы она тайно пришла на свидание с ним. Она не соглашалась.

— Ах, сударыня! — сказала она плача. — Когда мы жили в Синтре, он в три ночи приходил тихонько петь под моим окном, со стороны маленького померанцевого сада госпожи Ларош; однако я не отвечала ему. Он умолял меня выйти, но я не соглашалась. Если он хочет жениться на мне, то, верно, потому, что я честная девушка. Но что ему во мне, когда все станут смеяться, говоря: «Она его любовница!»

Это ее собственные слова. Я сохранила их потому, что они просты и трогательны, особенно когда знаешь печальный конец этой истории.

— Так он любит тебя? — спросила я.

— Ах, сударыня! — Лицо ее, обычно не очень приятное, просветлело.

Я поглядела на нее, и не могла не повторить в мыслях своих пошлой, но справедливой поговорки: любовь слепа. В самом деле, молодая девушка не имела красоты даже своих двадцати лет. Она была бледна, болезненна и так некрасива, что только самая странная прихоть или тонкий расчет могли заставить жениться на ней. Я не ошиблась.

Отъезд Жюно в Аустерлицкий поход разрешил все намерения, какие я могла иметь о счастье моей любимицы. Анри отправился с Жюно, и я видела Маргериту в большой грусти. Эта грусть сделалась наконец так сильна, что я встревожилась и начала говорить с нею, ответом мне были только слезы. Я еще тогда могла бы догадаться о причине слез и после всегда упрекала себя, что не подумала хорошенько. Она получала от Анри письма, отвечала ему, и часы, употребленные на это печальное и сладкое занятие, были единственной отрадой бедной девушки.

Тогда с нами жил друг детства Жюно, господин Маньен. Услышав от меня о приключениях Маргериты, он вздумал утешить ее. Душа ее была нежна, но открыта только для одного человека. При первом же слове Маньена она почла себя оскорбленною, расплакалась и пришла ко мне жаловаться. Человек грубоватый, Маньен не понимал, как оскорбительны любовные слова для молодой девушки, бедной и добродетельной. Он только изумился, когда я с недовольным видом сказала ему, что он может искать себе удовольствий и развлечений где хочет, но не в моем доме. Он довольно бесстыдно заметил даже, как безобразна бедная Маргерита. В самом деле, это была правда, если только можно сказать так о девушке, у которой тем не менее прекрасные глаза, прелестные зубы и такая талия, что скульптор Шинар просил у меня, как милости, позволения снять с нее модель. Он даже предлагал ей за это большую сумму денег, но она не согласилась ни за что и позволила снять модель только со своей ноги.

Горничная моя впала в такое жесточайшее горе, что я наконец сжалилась над ней и написала об этом Жюно. Он отвечал мне так, что беспокойство мое о бедной любимице удвоилось. Он, оказывается, сомневался в верности Анри и, что не меньше ужаснуло меня, как будто оправдывал или, по крайней мере, не порицал его.

«Для чего же говорил он ей, что любит ее? — писала я в ответ. — Я не знаю, как договариваются с собственной совестью, учитывая время и погоду. Если он мог один раз выразить ей свою страсть, если ухо молодой девушки услышало слова любви, он отвечает за счастье всей ее жизни».

Жюно не отвечал на это, и Анри перестал появляться курьером в Париже. Бедная Маргерита плакала, но молчала. Она худела. Руки ее, прежде образец совершенства, похудели и покрылись морщинами. Но Жюно возвратился, и в ней произошла перемена, как будто по волшебству. Один месяц на щеках ее блистали розы, потому что юность привязана к жизни непостижимым могуществом и нужна сильная буря, чтоб сломать этот цветок. Бедная Маргерита! Как она плакала! Между тем мы отправились в Пон, и там я заметила в молодой девушке еще большую перемену. Она не хотела выходить в общую столовую, была бледна, худа. Однажды я нашла ее на постели, она рыдала, прятала лицо в подушки и даже упрекала Бога, что он не шлет ей смерть. Я хотела выйти, сказав, что иду за врачом императрицы-матери, который находился в соседней комнате у госпожи Сен-Перн. В одну секунду Маргерита очутилась у моих ног, судорожно обнимала мои колени, всхлипывая:

— Ах, нет, сударыня! Не призывайте медика; может ли он пособить этому?

Я взглянула на нее. Она была едва одета, когда я застала ее нечаянно. Бедная девушка! Один взгляд показал мне все ее несчастье.

Я подняла ее и посадила на постель, говоря:

— Он женится на тебе, дитя мое, он женится на тебе. Я отвечаю за это.

Она покачала головой, но с такой грустью, что в этом движении была видна вся уверенность ее в собственном бедствии.

— Он не женится на мне, — сказала она наконец, — и я умру от этого.

Отчаяние ее было так истинно, так глубоко, что истерзало мне сердце. Я в тот же вечер написала к Жюно о своем открытии; он отвечал немедленно. Душа у него была пламенная, а голова — горячая, как говорили те, кто склонялся перед его возвышенным словом и огненным взглядом, но меньше меня знал, до какой степени эта душа исполнена благородства и чести. Обесчестить девушку, наложить печать позора на ее чело, дать жизнь ребенку, который не будет иметь честного имени… Это мог