Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

В это же время случилось маленькое происшествие, которое надобно пересказать, потому что оно показывает, как несправедливы пересуды об императрице-матери. Подробности тут неприятны; но пусть видят, что иногда императрица-мать даже и не знала того, в чем ее обвиняли.

При ней была старая горничная по имени Саверия, о которой говорила она, что эта старуха не менее ее самой мать всех ее детей. Очень привязанная ко всему семейству Бонапарт, она была не только бережлива, но и скупа: когда госпожа Сен-Перн умерла, она не хотела дать и простыни для умершей. Моя горничная, которая разделяла с сердобольными сестрами, приставленными к госпоже Сен-Перн, все попечения о больной, пришла в слезах рассказать мне то, что справедливо называла она мерзостью. Мы с госпожою Бриссак советовались, надобно ли идти к императрице-матери, чтобы сказать ей о таком гадком поступке. Лавилль, искренний друг госпожи Сен-Перн, негодовал еще больше нас. Саверию призвали и велели выдать все, что требовалось. Она хотела еще противиться, говоря, что у госпожи Сен-Перн есть свое белье. Я погрозила ей, что тотчас же иду к императрице-матери, и она сделалась послушна. Поверят ли, что это происшествие пересказали совсем иным образом и составили трагическую историю, в которой императрица-мать играет отвратительную роль, тогда как она и не слыхала о нем ничего? Я знаю множество подобных анекдотов; но в них императрица-мать, уверяю вас, столь же невинна, как в этом.

В Пон-сюр-Сене мы вели жизнь однообразную и печальную, она не могла не быть скучна для женщины моих лет. Но здесь надо заметить, что я не скучала никогда в жизни. Это может показаться немного преувеличенным, но это так. Оставаясь одна или вынужденная оставаться с людьми, чуждыми мне, я обращалась к самой себе, и воображение мое разыгрывалось. Вот почему иногда меня почитали гордой и невежливой в обращении с людьми глупыми и скучными, от которых я внутренне отодвигалась и показывала, что я с ними только улыбкою и словами: Ах, да… Конечно… Вы совершенно правы… Если бы и случилось, что скучный человек вдруг оказался виноват, то, конечно, он никогда не признался бы в этом, и ему с уверенностью можно говорить: вы правы. Предлагаю это как совет женщинам молодым и даже старым, если они имеют несчастье часто бывать с людьми не по сердцу.

Возвратимся в Пон. Поутру вставали там в каком угодно часу, завтракали в полдень — тогда собирались все обитатели замка. Со мною были в этот год господин и госпожа Бриссак, господин Гиё, секретарь императрицы-матери, граф Лавилль, генерал Казабьянка и господин Кампи, умный, достойный человек, республиканец, который отличался спартанской строгостью в жизни, пил только воду и никогда не ел мяса, за это его называли оригиналом. Были у нас еще баронесса Фонтаж и мадемуазель Делоне, которую я уже описывала: она умела приятно развлечь в этой пустыне, оставленной миром.

Нам выпал счастливый случай, какого я и ждать не могла: это приезд Джанни. Я слышала о нем как о самом искусном импровизаторе Италии и чрезвычайно хотела узнать его.

— Вы поберегитесь, госпожа Жюно, — сказала мне императрица-мать в день приезда поэта. Наклонившись к моему уху, она прибавила: — Не беременны ли вы? — Я сделала знак головою, что нет. — Ну тогда надобно остерегаться, потому что вы увидите едва ли не чудовище.

В самом деле, я увидела человека непостижимо безобразного, ростом около полутора метров, с широченным туловищем и такими руками, что он мог завязать и развязать ленты на башмаках, не наклоняясь. Кроме того, у него был горб спереди и горб сзади.

В одно время с ним приехал к нам гость, чрезвычайно приятный для жизни в замке, потому что он был добр и удивительно вежлив, если и не обладал таким дарованием, как Джанни. Это кардинал Феш. Редко в жизнь мою встречала я человека более кроткого, безответного и готового к добру. Это единственное в своем роде существо. Что бы ни случилось после (а случилось много чего), но в Поне мы не сражались, кардинал особенно помогал нам проводить время приятно. После завтрака вышивали ковер; часто в жаркие дни императрица-мать играла в карты. Потом возвращались к себе или навещали друг друга. Тут наступал час туалета: одевались и обедали. В длинные летние дни садились в коляску и ехали гулять по берегу Сены или по лесам, ближе к Параклету. Древний монастырь, славный именами Абеляра и Элоизы, был тогда собственностью человека, нисколько не похожего на своих предшественников, — Монвеля, актера и драматурга. Это Джанни, беспрестанно вспоминавший об Элоизе, предложил ехать в Параклет, и все согласились. Но ехать надо было довольно далеко, а нас было много. Начали думать, как совершить путешествие.

— Что ж, — сказал Джанни, — поедем на ослах.

— Да, да! — вскричали мы хором. — Поедем на ослах!

Велели собрать всех этих глупых животных со всех окрестностей, и в назначенный день двадцать ослов, порядком грязных и растрепанных, ожидали нас во дворе. Не помню, ездила ли с нами госпожа Бриссак. У меня осталось воспоминание только о горбе Джанни, который видела я между ушей моего осла, и, правду сказать, этот горб затмевал все другие, виденные мною когда-либо. Императрица-мать ехала в коляске. Погода была удивительная, и мы радостно пустились в наше путешествие, но, видно, у моего осла случилось другое настроение. Обыкновенной его должностью было, я уверена, возить навоз из конюшен в огороды. Он не хотел и слышать о другом пути, не узнавал себя на большой дороге и прыгал так отчаянно, когда я принуждала его повиноваться моей воле, что наконец мы поссорились совершенно. Он сбросил меня на землю и затрусил прочь, вся слава битвы осталась на его стороне.

Императрица-мать взяла меня в свою коляску, и мы возвратились в замок, где мне пустили кровь, потому что я все-таки ушибла голову о камень. Императрица-мать проявила в этом случае материнскую доброту. Но почему сказала я в этом случае? Она была такова всегда, если же случалось иначе (впрочем, редко), то всегда оказывалась виновата я сама. Она велела написать Жюно о моем приключении и в то же время запретила ему беспокоиться.

Когда месяц моего дежурства кончился, я стала просить у императрицы-матери позволения возвратиться к Жюно, дом мой требовал этого. С тех пор как его назначили парижским