Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Приезд Ланна, который явился вдруг вырвать у него плоды стольких трудов, неблагодарных во все продолжение осады и обещавших награду только в день взятия города, стал ударом для Жюно, еще больше ужасным своими последствиями. И могло ли случиться иначе? Я и до сих пор не понимаю, что заставило императора поступить таким образом? Может быть, он никогда не имел верных сведений об осаде Сарагосы и думал, послав Ланна, одним сильным ударом довершить взятие города. Но Ланн сделал то же, что Мортье, Жюно и тысяча других сделали бы без него. Жюно, приехав под Сарагосу 20 декабря, продолжал осаду, или, лучше сказать, брал дома и монастыри, превращенные в редуты; это длилось до февраля. Наконец очередная атака увенчала взятие Сарагосы, и французы вошли в Корсо. Жюно искал смерти с самого утра и до той минуты, когда прекратился огонь. Непостижимо, как он остался цел в тот день, идя в огонь и посреди огня.
Он писал мне на другой день об этом деле, радость от успеха в котором маршал Ланн сумел испортить, говоря про Жюно так, как будто он в это время осаждал какой-нибудь Серингапатам в Индии.
Ланн был храбрый человек. Он отличался мужеством, и Жюно сам отдавал ему справедливость; Ланн должен был бы платить ему тем же. Генерал Рапп, лучший из людей, отказался от командования шестым корпусом, когда в России Жюно не угодил императору и тот хотел отнять у него корпус. А в России Жюно на самом деле был виноват; в Сарагосе же, напротив, и внешние обстоятельства, и существо дела говорили в его пользу. Ланн поступил, говоря языком военным, как дурной товарищ, когда приехал в Сарагосу. Жюно чувствовал это вполне и сказал мне следующей весной: «Я потребовал лошадей и хотел уехать, но услышал ружейные выстрелы; после этого, разумеется, я не мог не остаться».
Я должна сказать здесь, что питаю глубокое уважение к маршалу Ланну, и потому в словах моих не может быть язвительности или злости; но истина выше всего. Я знаю ее не по слухам, но имею в подтверждение слов своих и письменные доказательства в виде записок, оставленных герцогом Абрантесом явно с намерением, чтобы я могла воспользоваться ими, если бы вздумала описать жизнь его. Осада Сарагосы и все, что относится к ней, было постоянным предметом его дум и страданий.
Жюно, видя, какой оборот приняло дело, решился увезти с собой свидетельство, в котором первый капеллан, хранитель сокровищницы в церкви Богоматери Пиларской, подтвердил, что все драгоценности переданы маршалу Ланну. К этому прибавлены описание и оценка каждого предмета. У меня хранится оригинал этого документа. Он любопытен тем, что показывает, какие огромные приношения делала испанская королевская фамилия церкви и монастырям.
Свидетельство было вручено мужу незадолго до отъезда из Сарагосы, когда он отправился в Германию во время похода на Ваграм. Внизу оригинала подписано рукою герцога Абрантеса: «Всего, по оценке, на 4 687 949 франков».
Это подробное описание и истинная цена каждой вещи неоспоримо доказывают, что сокровищница церкви Богородицы Пиларской заключала в себе редкие и драгоценные предметы, которые все вместе составляли огромную ценность. Маршал Ланн привез их в Париж и сказал императору:
— Я привез оттуда дряни, цветных камней, которые не стоят ничего. Если прикажете, я передам их, кому угодно. А если вам угодно отдать эти камни мне, вы доставите мне тем удовольствие.
Император отдал их ему, не зная, что отдавал, а Жюно, самым нелепым образом обвиняемый в сказочных богатствах, которые еще умножала зависть, никому не показывал протокола, взятого им у капеллана. Он вывез из Португалии только одну вещь, которую усердно просил себе у императора: прекрасную Лиссабонскую Библию, после благородно выкупленную у меня Людовиком XVIII.
Все эти огорчения после тяжелых трудов при осаде Сарагосы наконец сильно подействовали на здоровье Жюно. В довершение всего он узнал, что в Германии начинается война. А он… Он был тут, словно забытый, охранял пустой город, населенный фанатиками и заваленный трупами. Он болел, и припадки его были мучительны. Наконец он так встревожил меня своими письмами, что я решилась просить у императора аудиенции.
— Что ей надобно? — спросил он с досадой у Дюрока.
— Просить о Жюно, я думаю. Он болен, серьезно болен, как сказала мне вчера жена его. Меня уверило в этом и собственное письмо его, которое я видел.
Император казался минуту озабоченным, но это было скорее движение грусти, нежели досады.
— Ведь и госпожа Жюно, кажется, очень больна? — спросил он с оттенком участия, которое не ускользнуло от Дюрока и было передано мне.
— Да, государь, она очень больна и должна ехать на воды тотчас, как позволит время года.
Император отвернулся с досадой и сказал:
— А что у нее такое? Вечно эти женщины или больны, или бранятся. И еще. Для чего она носит столько (и таких крупных) бриллиантов? Это смешно.
Несмотря на свою безграничную привязанность к императору, Дюрок не мог удержаться от восклицания; но тот сделал вид, будто не заметил этого и продолжал:
— Она просит аудиенции и хочет говорить мне о Жюно. Мне тоже надобно сказать ей кое-что. Я очень люблю госпожу Жюно. Я очень любил ее мать. Очень. — Он сделал ударение на этом слове. — У меня отеческое участие и к госпоже Жюно. Вы часто видитесь с нею, Дюрок; вы должны бы были твердить ей, что стоит быть более преданной мне, а не искать дружбы у моих врагов.
— Я не бываю по вечерам у госпожи Жюно, — отвечал Дюрок. — Но когда бываю утром, я не вижу у нее никого, кто сколько-нибудь заслуживал бы называться вашим врагом. Ваше величество, вы знаете меня столько, что можете быть уверены: иначе я давно бы выразил, не смею сказать свое неудовольствие, но свое прискорбие госпоже Жюно.
— Я знаю, ты не из числа тех, кого я осыпаю благодеяниями, а они всё не благодарны.
— Но вы, надеюсь, не применяете этого слова к Жюно, — сказал Дюрок с некоторым волнением.
— К нему? О, нет! Но оставим это. Он просит позволения возвратиться. Пусть возвратится. Я не хочу, чтобы страдал мой старый друг. Скажите госпоже Жюно, что через две недели муж ее будет замещен. Я пошлю вместо него Бессьера. Этот умеет ладить и сделает славное дело, если укротит бешеных арагонцев. Но, Дюрок, вы принимаете большое участие в госпоже Жюно. Посмотрим! Отвечайте мне как честный человек: были вы влюблены в нее?
Дюрок





