Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Приготовления к отъезду совершались быстро, это легко понять. Маршал Мармон приехал повидаться со своим старым другом, соратником, военным братом, который, будь он еще жив, и по сию пору сохранял бы к нему, так же как и я, уважение и дружеское чувство, потому что всегда видел бы в нем то, чем он был, — человека с дарованиями, мужественного и благородного. Но судьбой этого человека владели обстоятельства, и он всегда становился жертвой глупости одних и деспотизма других.

Да, прежде чем поспешите вы поднять камень, чтобы кинуть его в несчастного человека, естественно было бы, кажется, хоть немного сообразить, оглянувшись на прошедшее, как протекала его жизнь. Тут необходима справедливость, и если все же требуется возмездие и нужно кинуть камень мести, то его должна кинуть чистая рука, как сказал наш Спаситель! О, если бы следовали этому закону, сколько камней выпало бы из рук мстителей! Иногда я слышу обвинения против изгнанника, старого солдата, но кто говорит это? Люди, которые поседели при двадцати двух правительствах, бывших у нас за последние сорок лет, и которые присягали каждому из этих правительств!

Вот что всегда возмущает меня! Бедный герцог Рагузский! Он, всегда верный дружбе, укрепленной на поле битвы; он, чье имя пробуждает столько знаменитых воспоминаний, он осужден к замалчиванию теми людьми, которые должны бы краснеть перед ним! О, это гадко и вместе с тем глупо!

Итак, Мармон приехал к нам в Торо обедать. Когда он увидел нашу длинную гостиную с дубовым паркетом и панелями, почерневшими от времени, и другую комнату, маленькую и мрачную, где находилась моя спальня, он сказал мне с растроганным видом:

— Как? И вы здесь живете?

— О, вы еще ничего не видали! — отвечала я смеясь. — Если бы вы приехали в Сьюдад-Родриго, в Сан-Феличе, даже в Ледесму, тогда-то могли бы вы сравнивать мое жилище с будуаром парижской щеголихи.

— И вы смеетесь? Вы веселы?!

— Я не всегда была весела, но теперь мы возвращаемся во Францию.

Ему показалось почти тюрьмою это жилище мое, а между тем я говорила правду — оно было дворец в сравнении с теми домами, в каких я жила со времени отъезда моего из Саламанки.

Наконец мы отправились! Жюно сам руководил нашим прикрытием, которое состояло по большей части из солдат его корпуса, а он взял с собой многих, обрадованных случаем безопасно совершить путь и получивших дозволение ехать с нами, так что мы составляли небольшую армию. Это было и необходимо: дорога от Бургоса до Байонны считалась чрезвычайно опасной.

Мы застали Францию еще в упоении радости, самой безумной, которую возбудило рождение короля Римского. Увы, то была последняя улыбка счастья для Наполеона! Но как он чувствовал блаженство этой последней благосклонности! Как он наслаждался им! Надобно было видеть его подле сына, видеть, как он пожирал ласками эту прелестную головку, и во взгляде его выражались все блага, какие такой человек мог обещать своему роду! Тогда понимаешь страдания несчастного отца на скалистом острове, где глядел он лишь на портрет сына, с которым уже не было суждено ему свидеться…

Добравшись до Байонны, я должна была спешить в Париж, потому что новая беда заступила место моей радости. Беспрерывный страх кормилицы моего сына во время дороги произвел на нее действие, которого я опасалась: у нее пропало молоко. Со слезами показывала она мне свою грудь, где бедный ребенок находил только безвкусную, слабую жидкость.

Но, видно, было суждено, чтобы в своих путешествиях я часто встречала любезных, заботливых людей, и я все еще храню большую признательность в отношении них. То же следует сказать о короле Жозефе — одном из первых в этом списке; моя привязанность к нему, дружба, преданность, все оставалось таким же, как в дни моего детства и юности. Пусть же представят себе мое приятное изумление, когда, приехав на какую-то почтовую станцию близ Пуатье, я увидела подле дверей гостиницы множество экипажей и толпу народа, которая расступилась перед одним мужчиною, и этот человек шел прямо к моей карете. Это был король Испанский. Жюно прежде меня узнал его и бросился к нему из кареты. Я хотела сделать то же, но Жозеф не допустил этого: он сам взошел в карету, сел напротив меня, и я опять увидела в нем друга моей матери, друга моего брата, человека, всегда доброго, одинакового и на улицах Аяччо, и на троне Испании. Я увидела в нем ту же доброту, любезность и сердечное благородство, которые в дни гонений судьбы сохранили ему столько же друзей, сколько было их у него, когда он носил корону.

Жозеф ехал в Париж, где должен был присутствовать на крещении короля Римского как один из крестных отцов его. Он сказал нам, что невозможно представить ребенка более прелестного, нежели маленький король, племянник его. Это настоящий амур, прибавил он.

Король Испанский был не встревожен, а опечален, и видно было, что он страдает. Жюно задал ему несколько вопросов о Париже, об императрице, и когда спросил об императоре, лицо Жозефа приняло странное выражение.

— Говорят, он теперь совершенно здоров, — сказала я, чтобы отвлечь его от тягостных мыслей.

— Да, — отвечал испанский король, — он здоров… больше, нежели когда-нибудь… но, госпожа Жюно, вы найдете в нем разительную перемену.

При этих словах он с грустью улыбнулся, и легко было понять, какую перемену разумел он, говоря, что она поразит нас. Пробыв еще несколько минут в карете, он распрощался со мной, поцеловав меня больше как брат, нежели как король. Жюно пошел провожать его и некоторое время разговаривал с ним. Когда мы сели опять в карету и покатили дальше, Жюно сказал мне, что Жозеф в самом деле был поражен переменой в императоре со времени его второго брака.

— Ты уже не найдешь больше Бонапарта Итальянской армии, мой бедный Жюно! — сказал он ему. — Нет, он уже не тот человек!

О, сколько раз я припоминала потом эти слова!

Наконец мы приехали в Париж. Я увидела свой дом, расцеловала детей. Они были здоровы все трое. Мой сын Наполеон выглядел прекрасно, и я прожила в этот день сладостные часы! Увы, немного ожидало меня таких дней в будущем: ребенок, который явился на свет среди беспокойств и горестей, а теперь составляет мою радость, мое счастье, этот ребенок заставил меня провести много дней и ночей в слезах и терзаниях матери, опасающейся за жизнь своего дитя.