Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Император сообщил свою мысль маршалу Дюроку, и тот пришел от нее в восхищение. Когда я приехала в Париж, дело еще было не кончено, однако уже находилось очень близко к окончанию. Нарбонн вверил мне его, как вверил бы своей дочери, и только просил не говорить никому, и я сдержала слово, так что даже Жюно не знал ничего об этом назначении. Новость хотели объявить в День святого Людовика. Накануне я увидела Нарбонна еще утром, потому что в то время мы виделись с ним каждый день. Он казался встревоженным; он, всегда веселый и приятный, был чем-то удручен. Я вызвала его на откровенность, и он сказал, что только что принял решение отказаться от места, предлагаемого ему при дворе императрицы. Он объяснил мне свои причины, и я одобрила его решение.
Он узнал (не знаю, какими средствами, но узнал), что императрица долго плакала, услышав о назначении гофмаршала. Схожие чувства испытывала и герцогиня Монтебелло, которую очень любила императрица.
В придворном царстве, как на войне, надо осматриваться и защищаться, если предвидишь нападение. А герцогиня Монтебелло почитала себя в опасности, занимая важное место, на которое всегда мог совершить нападение человек, облеченный новой должностью. Она говорила об этом императрице и убедила ее действовать. В самом деле, увидев ее слезы, император заколебался. Однако он никогда не подчинял своей решимости — в чем бы то ни было — слезам и просьбам женщины; он не поддался и тому, что говорила ему Мария Луиза. Но Нарбонн, услышав все это от Дюрока, принял тотчас свое решение и приехал сообщить его мне.
— Я не хочу быть в раздоре с любимицей, — говорил он. — Она добра, готова на все приятное, и, кажется, я знаю ее достаточно, чтобы не опасаться от нее удара. Но она живет в такой стране, где нельзя ручаться ни за кого. Личная польза — это везде яд, разрушающий самые святые привязанности, а здесь она змей, который заставляет нас кусать и душить отца и мать. Едва император отличил меня, как мне уже надобно завоевывать благосклонность его и бороться с врагом, потому что моим противником делается герцогиня, а потом и императрица. Нет, нет! Отказываюсь, и решение мое твердо.
Как сказал, так и сделал. Император, пленяясь все больше и больше умом и дарованиями Нарбонна и видя в этом поступке новое тому доказательство, назначил его своим адъютантом. Если бы он чаще делал такой выбор в Сен-Жерменском предместье, его не упрекали бы в неразборчивости.
Вскоре я узнала, что граф Жюст-Ноайль назначен камергером, а жена его придворною дамою императрицы. Это привело меня в восторг. Я любила графиню Ноайль с давних лет и никогда не слушала императора, который советовал и для нее, и для графа Нарбонна запереть двери. Это позволило мне сделать императору замечание, которое, впрочем, я давно имела наготове.
Двор был на балу у королевы Гортензии, если не ошибаюсь. Я не танцевала, а сидела на скамье и только глядела на танцующих. Шел англез. Нарбонн в первый раз явился в тот день с аксельбантом. Он стоял неподалеку и тоже глядел на танцы. Император устремил на него взгляд в одно время со мною.
— Ну! — сказал он мне с тем выражением своим, которого я никогда не могла описать. — Ну! Довольны ли вы? Это ведь один из ваших друзей!
В это время госпожа Ноайль приближалась в англезе, и, кажется, муж ее также танцевал. Я взглянула сначала на господина Нарбонна, потом на госпожу Ноайль, улыбнулась, и, глядя в глаза императору, заметила:
— А если б я в точности исполнила повеления ваши, государь, что вышло бы из этого? Какое имя заслуживала бы я в эту минуту? Ведь ваше величество советовали мне раз двадцать запереть свои двери и для госпожи Ноайль, и для зятя ее, господина Муши! Я всегда имела честь отвечать, что они друзья мои, и, следовательно, не могут быть вашими врагами, и что я отвечаю за них. Ваше величество, конечно, увидели, что я говорила правду, когда назначили их к себе?
Император не отвечал ни слова, но лицо его не предвещало бури, несмотря на то что речь моя была так длинна.
В День святого Людовика большой прием был назначен у императрицы, и двор получил приглашение съехаться в Трианон. Императрица предпочитала этот загородный дворец другим, и император, желая угодить ей во всем, хотел, чтобы день ее тезоименитства казался ей еще веселее в том месте, которое она любила. Не подумали, как досадно будет дамам проехать десять лье в парадном туалете, и послали всем приглашения в Трианон. При воспоминании об этом дне в уме моем всплывают довольно любопытные подробности.
Жена маршала Нея, герцогиня Рагузская и я были вместе, когда речь зашла об этом празднестве в Трианоне и о необходимости ехать в такую даль для того только, чтобы побывать на придворном балу.
— Сделаем вот что, — сказала госпожа Ней, — поедем в Версаль в белых платьях и соломенных шляпах, а парадный наряд наш отправим туда с горничными. Отправимся из Парижа довольно рано, погуляем в парке, потом оденемся и, свежие и хорошенькие, явимся в Трианон.
План был так хорош, что мы его одобрили, и тогда герцогиня Рагузская предложила вот что. У нее был старый приятель по имени Рикбург, когда-то метрдотель короля, если не ошибаюсь. Он жил в Версале и был приятелем господина Перрего-отца, следовательно, знал госпожу Мармон с детства. Герцогиня предложила нам обедать у него, старого холостяка, в доме его, всегда приличном для светских людей, одеться там и от него ехать в Трианон. Об этом плане сказали Рикбургу, и он принял его с восхищением, потому что, надобно сказать, мы все были с ним в приятельских отношениях.
Двадцать пятого августа 1811 года маршал Ней с женой, Жюно и я, герцогиня Рагузская и господин Лавалетт (в качестве нашего доброго друга заменявший герцога Рагузского, который был в Испании), баронесса Лаллеман и господин Рикбург — все мы собрались в столовой нашего хозяина и в наилучшем расположении духа сели за стол, где ожидал нас обед, самый вкусный и самый изящный.
Думаю, никогда
