Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Когда императрица разрешилась, император, которому сделалось чуть ли не дурно, кинулся к ней в комнату и целовал ее, даже не бросив сначала ни одного взгляда на своего сына. А между тем дитя могли почитать мертвым, потому что около десяти минут он не подавал признаков жизни. Его завернули в нагретые салфетки, терли руками тело, влили несколько капель коньяка ему в рот. И наконец царственный ребенок испустил слабый крик.
Надобно было знать благородное лицо Наполеона, чтобы с изумлением вспомнить о выражении безумной радости, одушевившей его, когда он услышал первый крик своего дитя. Своего сына! С живостью двадцатилетнего юноши подбежал он к этому мальчику, который был дан ему как самый высший, но вместе и последний знак благосклонности счастья. Он целовал его с искренней, пылкой нежностью, затем, поворачиваясь к Марии Луизе, благодарил ее за такой подарок, и опять тысячу раз целовал своего ребенка.
Когда императрицу уложили в постель и вокруг стало спокойнее, император пошел одеться — он был почти наг — и пел вполголоса, что всегда было у него знаком величайшего удовольствия. Многие придворные были тут и не смели подойти; он подозвал их сам.
— Ну, господа, этот малютка довольно толст и весьма красив. Он-таки заставил просить себя, прежде чем появился на свет.
Нельзя представить себе, какая толпа теснилась у ворот дворца: все хотели знать о состоянии новорожденного и матери. Услышав об этом, император приказал, чтобы в одном из залов парадной половины постоянно находился камергер, который читал бы вслух бюллетени, предоставляемые медиками императрицы о состоянии ее здоровья.
Да, повторяю, кто не видел Наполеона в этом волнении, тот не знал его как следует. Наполеон обожал своего сына и занимался им беспрестанно. Он играл с ним, будто самому ему было пять лет, брал короля Римского на руки, прыгал с ним, опускал на землю и вдруг подымал быстро вверх, отчего ребенок смеялся до слез. Потом подходил с ним к зеркалу и строил ему гримасы, что опять веселило ребенка.
Иногда принц плакал, потому что шутки были слишком живы; тогда император говорил ему:
«Как, ваше величество, ты плачешь? О! Король, и плачет! Это нехорошо… Фи, фи! Это не годится!»
Он не назначал часа, когда следовало приносить к нему ребенка, да и нельзя было назначить его; наконец выбрали для этого час завтрака. Тогда он заставлял маленького короля пробовать вино, обмакивая свой палец в стакан и давая ему пососать; иногда он обмакивал свой палец в соус и мазал им лицо сына, который хохотал от всего сердца, видя в нем такого же, как он сам, ребенка. Дети любят тех, кто играет с ними…
Однажды император обмазал ему щеки, подбородок и нос. Это чрезвычайно позабавило Римского короля, и он захотел, чтобы император сделал то же самое маменьке Кье — так называл он госпожу Монтескье.
Выбор ее в гувернантки к молодому принцу показывал, как император умел судить о людях. Это был самый лучший, самый правильный выбор, какой только можно было сделать. Женщина еще довольно молодая, так что лета ее не могли испугать ребенка, она, однако, была в той поре зрелости, которая необходима для высокой должности и доверия императора. Благородная именем и сердцем, она действительно пользовалась тем, что свет часто отдает случайности или удаче — уважением всех. Ее уважали и любили.
Госпожа Монтескье была воспитана не так, как многие девицы того времени: она получила образование самое тщательное. Она была благочестива, но не ханжа; никогда не пропускала обедни в воскресенье, но не делала это напоказ. Так же соблюдала она и все религиозные обряды, потому что ее благочестие было столько же искренно, сколько просвещенно. Она пользовалась известностью, свободной от малейшего нарекания. Может быть, она несколько холодно обходилась с людьми, которых не слишком знала, но это было не высокомерием, ибо она понимала, что есть истинное достоинство. По крайней мере, я всегда находила госпожу Монтескье, жену обер-камергера и гувернантку короля Римского, очень вежливой и даже предупредительной особой. Ее, повторяю, уважали и старались заслужить любовь ее.
Превосходные поступки ее в отношении короля Римского, когда настало время несчастий его отца, тем более внушали к ней уважение и любовь. Она проявляла о нем заботу самую нежную с первого дня его рождения, и в тот ужасный день, который разлучил несчастного ребенка с родителями, отнял у него отца и мать, — в этот день госпожа Монтескье отдала ему себя вполне, потому что она одна оставалась у него! Она поехала с ним, покинула отечество, друзей, свою семью ради того, чтобы он, младенец, едва стоящий на ногах, еще долго мог иметь дружескую руку, которая поддерживала бы и вела его! А между тем чело благородного ребенка было уже развенчано, и высокие надежды ее, само собою разумеется, погибли безвозвратно.
Императрица не любила госпожу Монтескье, но причина этого никогда не была известна хорошо. Говорили, будто герцогиня Монтебелло, любимица Марии Луизы, ревновала к госпоже Монтескье. Признаюсь, я не верю этому объяснению: герцогиня Монтебелло, чрезвычайно добрая, была столь любима императрицею, что не могла завидовать никому. Да это и не в характере ее, никогда не затеяла бы она интриги для охлаждения Марии Луизы к гувернантке ее сына.
Но так или иначе, а Мария Луиза не любила госпожу Монтескье, которую должна была бы любить как сестру и мать за беспрерывное попечение о ее сыне. Однако Мария Луиза, достойно хвалимая за то, что не делала зла, демонстрировала холодность во всех привязанностях сердца, не исключая и гувернантки сына. Да как обходилась она и с самим этим ребенком! Я видела ее подле сына, видела, как она, возвратившись после верховой езды или садясь на лошадь, кивала ему, и это почти всегда заставляло ребенка вскрикивать, потому что она носила на шляпе большие перья, которые качались и пугали его. Оставаясь дома, она приходила к своему сыну только в четыре часа дня. С нею бывала работа, и она, вышивая свою салфетку, взглядывала по временам на маленького короля, кивала ему и говорила: «Привет! Привет!» Но не проходило и четверти часа, как ее извещали,
