Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Изъясняю все эти подробности, потому что они превосходно объясняют самого Наполеона.
Не надо, однако, применять теперешних моих мнений ко всем временам его жизни, а следует принимать в соображение обстоятельства. Так, например, муж мой возвратился из Испании раненый, страдающий, и всегда веселое лицо его явилось перед императором с мрачным выражением, с горьким предвидением будущего. Так все возвращались из Испании, и это было как бы строгим осуждением тамошней войны, еще недавно самого дорогого плана Наполеона, любимой его утопии… Довольно причин для него быть несколько жестоким с теми из генералов, которые не скрывали своих чувств. И он был не прежний: он хотел поражать своими словами. Он делал дурно. Несомненно, что он сам чувствовал это. Я видела в его взгляде упрек мне и досаду на самого себя…
Однако он не сказал мне ничего, что относилось бы к той знаменитой ране, и только, будто желая отмстить за маленькое торжество мое, вдруг спросил, довольно язвительно, для чего я беспрестанно сближаюсь с его врагами? Избавляя меня на этот раз от труда угадывать, он назвал мне госпожу Рекамье и прибавил самым повелительным тоном:
— Как вы думаете, что будет с вами, если вы не перестанете так упорно противиться мне?
— Ваше величество слишком благосклонно употребляете такое громкое слово для дела самого обыкновенного. Я останавливалась в Лионе повидаться с госпожой Рекамье, потому что она искренний друг моего мужа, и он уважает, чтит и любит ее. Да я сделала это и для самой себя, потому что тоже люблю ее, потому что она несчастлива своим изгнанием, несчастлива смертельно, как…
Я была готова назвать имя госпожи Шеврёз, но вдруг остановилась: не знаю, какой-то внутренний голос говорил мне, что нельзя сравнивать ее с госпожой Рекамье. Одна была ангел совершенства, мученица дружбы и жертва тем более трогательная, что удары судьбы поражали всю ее женскую душу; другая, напротив, молодая женщина, без сомнения занимательная, но которая сама, казалось, искала немилости к себе, добилась ее и потом — как дитя, наскучившее игрушкою, — увидела, что несчастье слишком тяжелая игрушка для нее, что ей совсем не нравится оно… Она страдала, но по собственной своей ошибке. Всё это представилось мне вдруг, в одну секунду, и я умолкла.
Император продолжил за меня:
— …Как госпожа Шеврёз, не правда ли?.. Да, конечно, пожалейте о ней, об этой сумасшедшей… Это ведь настоящая сумасшедшая!.. Что касается подруги вашего Жюно, я ничего не могу сказать ей, кроме того, что дом ее и дом ее отца слишком долго были сборным местом, клубом всего, что только есть дьявольского в Сен-Жерменском предместье… К ней ездят в Лион, как ездили к господину Шуазелю в Шантлу.
— Государь! От Парижа до Шантлу только шестьдесят лье, да это и место удивительное. Герцог Шуазель принимал в Шантлу множество гостей; даже велел записывать имена приезжающих к нему на большой колонне, которая была в парке. Я понимаю, что к нему могли ездить, покуда были уверены в безнаказанности за дерзость при Людовике XV… Но ехать к госпоже Рекамье в гостиницу, где она помещена дурно, страдает каждый день лишением многого, к чему привыкла с детства, потому что она уже не богата…
— Полноте!.. — сказал Наполеон, пожимая плечами. Он продолжал беспрестанно расхаживать.
— Уверяю ваше величество…
— На что, однако, она жалуется?.. Разве я послал ее не на родину ее?
— Она не жалуется ни на что, государь. Я должна сказать также, что она вовсе не поручала мне говорить с вашим величеством… Но подумайте, государь, какое божеское дело совершите вы, возвратив госпожу Рекамье! Вы сделаете ее счастливой, и она, воротившись домой, будет каждый день благословлять вас. Так же, как я, как Жюно и как все друзья ее. О, государь, заклинаю вас, будьте добры к изгнаннице. Возвратите ее домой, где ее любят, обожают все, где будет она истинно счастлива, потому что наше отечество там, где наши привязанности и привычки. Сделайте эту милость мне, государь, ведь скоро я не буду просить у вас ничего.
В самом деле, тогда я была опасно больна.
— Нет, нет! — сказал Наполеон. — Я был бы сам слишком наивен, если бы вернул женщину, которая ненавидит меня и водится только с моими ненавистниками!
— Но это заблуждение, и я могу…
— Не надо! Я не хочу, чтобы госпожа Рекамье возвратилась в Париж. Так ей и напишите.
— Нет, государь, я не сделаю этого. Женщины должны утешать, а не увеличивать скорби несчастных. Но не угодно ли вашему величеству сказать мне, что делать с просьбою Жюно о возвращении во Францию?
— Что я позволяю ему возвратиться, но только на четыре месяца. Напишите ему это сами…
Движением руки прощаясь со мной, он показал, что аудиенция кончилась. Но если он закончил со мной, то я еще не закончила с ним: я хотела добиться от него справедливости в одном деле, чего бы это ни стоило: я хотела добиться возвращения моего брата на должность в Марсель.
За несколько месяцев перед тем, однажды утром в одном прекрасном большом доме на улице Черутти вспыхнула шумная пьяная драка, в которой был замешан господин Монтрон. Эта история стала известна и дошла до императора… Он спросил, где случился такой беспорядок. Когда ему назвали Монтрона, он вспыхнул и стал утверждать, что этот человек олицетворяет все пороки Регентства.
— У меня не будет нравственности во Франции, покуда остается в ней господин Монтрон! — сказал император.
Господин Монтрон, человек умный, светский и любитель удовольствий, стал смеяться над этой вспышкой императора против его нравственности и над заботой императора о нравах Франции. Но как бы то ни было, Монтрона заставили выехать из Франции, в исполнение приказа высшей власти. Он удалился сначала в Англию, а оттуда на Сицилию.
Однажды брат мой, тогда главный комиссар полиции в Марселе, получает от герцога Ровиго приказание, прямо именем императора, схватить Монтрона, как только тот появится у городских ворот.
— Он нарушил свое изгнание, — писал министр. — Он возвратился во Францию, в Париж, и я ничего не знал об этом! Сейчас он на пути в Марсель и через несколько часов после этого моего письма должен прибыть в ваш город, где он предполагает сесть на корабль. Он в желтой коляске и в синем фраке, он бьет почтальонов и кидает им по сто су сверх прогонов.
Брат мой отдал соответствующий приказ и стал ждать окончания этого дела с нетерпением и со
