О себе любимом - Питер Устинов
Командование поручило мне двух солдат, чтобы удерживать эту позицию. Один был беркширским фермером со свекольно-багровым лицом и налитыми кровью веселыми глазами. Вторым оказался мой неизбежный дружок из Польши, которого больше некуда было деть. Нас вооружили винтовками, причем мне досталась самая современная — образца 1912 года.
Берег, который нам часто приходилось патрулировать ночами, был местом зловещим и даже трагичным. Волны с шумом накатывались на гальку, под настилом пляжных сооружений копошились грызуны, под крышами заминированных домов поселились летучие мыши. Море выбрасывало на берег бесконечный хлам: обгоревший авиационный шлем, не попавшие по адресу размокшие листовки, призывавшие французов удвоить свои усилия, искореженные куски металла и обгоревшие деревяшки от потопленных кораблей. А однажды оно вынесло к моим ногам разбитый ящик с размокшими порнографическими журналами, сокровищами какого-то одинокого сластолюбца, и я немедленно созвал к себе весь наряд.
Ходили слухи, что до нас некий немецкий диверсант выкрал целый наряд, не оставив никаких следов, кроме разлитого какао и следов недолгой борьбы. Как бы то ни было, нам выдали по четыре гранаты, которые мы должны были подвешивать к поясу, и автоматы, только что поступившие из США,— свидетельство того, что с военной точки зрения наш пост представлял немалую важность.
И вот в такой обстановке как-то ночью прозвучал сигнал тревоги, оповещающий о начале вторжения. Завыли сирены, наша авиация-бомбила берег Франции. Я поспешно нацепил на себя всю амуницию и, ничего толком не видя, побежал по тропе. Подвешенные к поясу гранаты дробно стучали по телу. У Кале полыхало пламя, и небо пульсировало от алых всполохов. Чернильно-черный пролив прочерчивали линии трассирующих пуль — там видимо шел бой между торпедными катерами. Наступал час X, тот момент, к которому нас готовили. Я откинул брезентовую занавеску, которая служила дверью моего дота. Фермер уже оказался на месте, и его глуповатый смех эхом отражался от сырых стен. Маленький поляк тоже был на посту: нетерпеливыми ручонками он перебирал гранаты и потряхивал их, словно пузырьки с микстурой от кашля.
— Этот паразит добрался сюда раньше меня, — хихикнул фермер. — А я-то думал, что одеваюсь быстрей некуда.
В эту минуту меня занимала не столько таинственная способность поляка предсказывать ближайшее будущее, сколько его неосторожное обращение с этими мерзкими гранатами. Им случалось взрываться от резкого толчка.
Я яростно заорал ему по-немецки, чтобы он оставил гранаты в покое — они могут взорваться прямо у него в руках.
Внезапная вспышка ярости помогла мне понять, почему вторжение происходит именно здесь. Было совершенно очевидно, что Гитлер, не уверенный, стоит ли ему испытывать судьбу, получил от какого-то шпиона донесение, что на британских позициях, расположенных ближе всего к Франции, находятся два рядовых, которые могут общаться только по-немецки. Он моментально загорелся энтузиазмом. Стукнув кулаком по карте Британских островов, он заорал своим приближенным:
— Meine Herren! Wir fahren gegen England! (Господа! Мы идем на Англию!).
Мой полет мысли прервался, когда поляк вернул гранату в ящик и пожаловался, что он никак не мог заснуть.
— Почему? — изумился я.
— Zu viel Larm. (Слишком много шума.)
Как это часто случается в армии, не успеешь насладиться одной нелепостью, как ее немедленно сменяет новая. Сквозь брезентовый полог к нам вломился старшина и отодвинул его в сторону, чтобы впустить командира роты. В тусклом свете фонарика я смог разглядеть, что офицер облачен в пижаму, поверх которой он надел шинель, планшет, револьвер и другие военные аксессуары. Ротный наш был толстенький, но энергичный, с седоватым ежиком и хаотично топорщившимися усиками. В этот момент он отчаянно хлопал глазами. Несмотря на ночную прохладу, он обильно потел, и едкие капли затекали ему в уголки глаз.
Несмотря на явное волнение, голос его был тих и спокоен и даже чуть меланхоличен.
— Солдаты, — сказал он. — Теперь я могу объявить вам, что мы — батальон смертников. Чуть дальше от побережья сосредоточены минометные и артиллерийские батареи, нацеленные на берег. Опыт показывает, что часть выстрелов будет сделана с недолетом. Удачи вам. Удачи. Удачи.
Он пожал нам троим руки и пригнул голову, чтобы выйти и нести эту невероятно радостную весть тем, кто еще находился в счастливом неведении. Старшина еще раз взвыл и последовал за командиром.
Фермер благодушно засмеялся.
— Я еще не видел старика в таком виде, — заметил он, явно забавляясь происшедшем. — До чего взмок...
Поляк был не так обнадежен. Рукопожатие ему почему-то не понравились. Он потребовал, чтобы я перевел ему слова командира.
Словно издалека до меня донесся мой собственный голос. На безупречно правильном немецком я объяснил ему, что мы — батальон смертников. Не успел я сообщить ему подробности относительно нацеленных на берег минометов, как наш крошечный друг решил адресовать свои вопросы более высокой инстанции. Он рухнул на колени и, обратив лицо к сырой стене, затянул песнопение, древнее и рваное, как само время.
Естественно, услышав подобные звуки посреди боя, все сержанты и старшины начали метаться, словно куры, попавшие на шоссе. Насмешливый вой снарядов и бомб, сотрясающие землю разрывы, бестолковый лай приказов — все это было естественным, но вот плач крохотного Иеремии, со лбом, измазанным грязью, когда он бился им, требуя внимания, — это мешало грандиозной демонстрации бесплодного мужества.
Я не мог заставить поляка замолчать, да и не видел смысла пытаться. Он просто открыто выражал то, что чувствовал я — возмущение смертоносным идиотизмом, и притом мне такая красноречивость была недоступна. Два сержанта попытались стащить его с места — и не сумели, хотя тянули изо
