Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

— Вы меня, кажется, не узнаете? Саблин! А я вам привез привет от человека, которого считают мертвым, от Севского.

Я уже знал, что известие о смерти Севского ложно, но возможность поговорить с человеком, видевшим недавно Вениамина Алексеевича, потрясла меня и заставила как-то примириться с Юрочкой. Я поздоровался с ним, и мы говорили около часа.

В дальнейшем я, впрочем, стремился избегать этих встреч, но от сплетника Равича, шнырявшего везде и всюду, довольно подробно знал, «как живет и работает Юрий Владимирович Каталина».

Жизнь была безобразная, а работа одна: сломя голову носиться на автомобиле, ежедневно сшибая по «дежурной старушке». Ухаживал он тогда за Татьяной Павловой; Таня соответствовала: во-первых, она тогда собиралась бежать на Юг, и ей нужна была заручка, чтобы вывезти драгоценности, а во-вторых, — «са fait tant de plaisir et coûte si peu»[62].

Кроме того, устраивал какие-то афинские вечера, с выпивоном и кокаином, на которые собиралась компания аховая: махровое комиссарье, до знаменитого сотрудника Дзержинского — Делафара{235} (этот Делафар носил космы до плеч, бархатную куртку, писал стихи и уверял, будто бы он — французский маркиз, потомок крестоносцев; полагаю, что крестоносцем он был наоборот: те — шли в Палестину, а он — вышел из Палестины) включительно — с одной стороны, а с другой — девчонки от «Бома», маленькие артисточки кино и миниатюр, консерватории и т.п., «Мими и Мюзетты» московской богемы. Принимая во внимание тогдашнее настроение Мими и Мюзетт, соединять их с коммунистами было далеко не безопасно. Однажды едва не «кончился пир их бедою»: Делафар, опоздавший на вечер, почему-то отказался от водки. Одна из Мюзетт тогда довольно резко ему бросила:

— Видно, много крови выпил со своим Дзержинским, что не хочешь человеческого питья?

Делафар рассердился, и Саблин, чтобы замять скандал, попросил Мюзетту спеть что-нибудь.

— Спеть? — уже почти обезумевшая от кокаина и гнева, завизжала Мюзетта. — Хорошо, я спою! Я с-п-о-ю!

И, поднявшись, запела... «Боже, Царя храни!..» Мгновенно все остальные Мюзетты вскочили и поддержали певицу. На счастье, комиссары сидели за столом без оружия. Иначе, вероятно, Мюзеттам пришлось бы тут же окончить свой бабочкин, легкомысленный век. Делафар и другие большевики заметались в полной ярости, вопя: «Арестовать! К стенке! Шомполами!» К счастью, Саблину удалось завладеть положением, как-то навести порядок без кровопролития... Но с тех пор вечера прекратились.

Во время дурацкого восстания левых эс-эров Саблин оказался единственным умным человеком среди этого ослиного табуна. А именно, когда повстанцы взяли в плен Дзержинского, он настаивал, чтоб этого мерзавца немедленно повесить, и указывал для сей цели на весьма уютную акацию во дворе Покровских казарм. Болваны его не послушали, посадили Дзержинского в казарму под охраной матросов, а через два часа Дзержинский, распропагандировав своих сторожей, ударил повстанцам в тыл.

После усмирения восстания Саблин бежал на Волгу, где пытался войти в сношения с самарскими учредиловцами. Из этого ничего не вышло. Арестованный в Саратове, он был доставлен в Москву, где просидел в тюрьме недолго.

Дополнение (из записной книжки 1919 г.)

В Харькове нежданно выплыл старый знакомец Юрочка Саблин. Такой же штукарь, как и раньше. Перед приходом добровольцев сидел в тюрьме за то, что на заседании Совдепа, прочитав прокламацию Махно с призывом «рiзати паниiв, попiв та жидiв», заявил буквально следующее:

— Расходясь с товарищем Махно в некоторых частностях, я всецело и всемерно присоединяюсь к его взглядам на разрешение еврейского вопроса.

Когда «красному Харькову» пришлось туго, Юрку освободили и сразу произвели в главковерхи. Юрка ездил на фронт и, вернувшись через несколько дней в Харьков, выступил в Совдепе с отчетом о положении на фронте. Отчет был длинный и тона совершенно спокойного: на Изюмском направлении то-то, а на Купянском — то-то. Начал его Юра в 11 ч. утра. А кончил часа в два пополудни таким ошеломляющим выводом:

— Итак, резюмируя стратегическое положение, мы должны констатировать, что не позже, чем в 4 часа дня сегодня неприятель займет город Харьков.

Можно представить, что произошло в Совдепе! Ошибся Саблин только на два часа: наши вступили в Харьков не в 4 ч., а в 6 ч. вечера.

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ НА ДОНУ

Керенский

На Дону есть некоторая «историческая загадка», столь же любопытная, как вопрос о происхождении Лжедимитрия: был ли или не был на Дону Керенский в ноябре 1917 года? Полковник Лисовой, в те поры начальник Политического отдела Добрармии, рассказывает:

— Однажды утром мои наблюдатели сообщили мне, что в Новочеркасск приехал Керенский; с вокзала он направился куда-то в город (причем его потеряли из виду), а затем появился в «Центральной гостинице». Я не поверил: очень уж невероятно было, чтоб Керенский осмелился явиться в лагерь злейших своих врагов, но мои наблюдатели, знавшие его в лицо, клялись и божились, что это он. Я приказал его не трогать и установить только самое тщательное наблюдение за гостиницей, где он остановился. К сожалению, таинственному лицу, очевидно, приметившему слежку, удалось как-то ускользнуть из гостиницы незамеченным. По крайней мере, я, явившись в «Централь» часа через два, не застал таинственного постояльца, записавшегося каким-то неприметным именем. Затем один из моих наблюдателей видел его на вокзале, но, не имея инструкций, задержать не решился.

А вот рассказ покойного Митрофана Петровича Богаевского:

— Однажды рано утром, когда я еще лежал в постели, прислуга сообщила мне, что меня хочет немедленно, по важнейшему делу, видеть какой-то господин. Я велел узнать его фамилию, и прислуга вернулась с карточкой: «Александр Федорович Керенский». Конечно, я вскочил, как ужаленный. Быстро одевшись (на это ушло не более 3-х минут), вышел в гостиную, но незнакомца уже и след простыл. Была ли это чья-нибудь шутка или действительно Керенский являлся ко мне — до сих пор не знаю.

Савинков

Из рассказов Севского: Савинков на Дону был в загоне. Хорошо относился к нему лишь Корнилов, великодушно забывший предательство в августовские дни 1917 года. Для Каледина Савинков был просто чужд — всем своим обликом; Богаевский видел в нем честолюбца и авантюриста; Деникин не доверял ему, помня август. Настроение у Савинкова было самое контрреволюционное; часто он говорил гораздо правее, чем многие генералы. Бездействие (его никуда не пускали),