Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

Называя себя аполитичным и будучи таковым, скорее всего, лишь отчасти, он сумел тонко почувствовать настроение, которое ширилось, охватывая все новые и новые районы республики. На фоне изнурительных дебатов в рейхстаге, нового подъема уличной агитации, растущих сомнений в эффективности демократической системы люди все чаще стали задаваться в общем-то простым вопросом: оправдывало ли число жизней, унесенных мировой войной, то, что она дала немцам в виде республиканского строя? Ремарк затронул в своем романе самосознание веймарского общества. «В ряду эпических произведений о Первой мировой войне роман Ремарка представляет собой, несомненно, “революционную” поэтическую матрицу», — писал профессор Гамбургского университета Ханс-Харальд Мюллер.

Как видим, на выбор материала и его художественную разработку 30-летнего Ремарка подвигла целая гамма мотивов. Любое одномерное толкование мирового бестселлера 1929 года было бы по отношению к нему столь же несправедливым, как и высказывания о нем самого автора и представителей издательства. Ни проживание драматических эпизодов войны, ни проигрывание творческих неудач, ни желание произвести сенсацию и, уж конечно, ни готовность признать себя пацифистом — ни одно из этих явлений, взятое в отдельности, не подготовило бы Ремарка к написанию романа. А вот их сплава оказалось достаточно, чтобы он начал движение к всемирной известности.

О мировой войне писали в веймарские годы и до Ремарка. На книжный рынок хлынул тогда мощный поток такого рода литературы. Но десятки романов сегодня просто забыты. Испытание временем выдержали лишь немногие. «Война» Людвига Ренна, «Спор об унтере Грише» и «Молодая женщина 1914 года» Арнольда Цвейга, «Год рождения 1902» Эрнста Глезера, «В стальных грозах» Эрнста Юнгера, новеллы «Человек добр» Леонхарда Франка, несколько книг зарубежных авторов, в том числе «Огонь» Анри Барбюса и «Прощай, оружие!» Эрнеста Хемингуэя — вот, пожалуй, и все. А ведь многие из тех произведений, что известны сегодня лишь историкам литературы, пользовались тогда большим успехом. И переиздавались они тогда раз за разом. У романов Франца Шаувеккера, Вернера Боймельбурга, Йозефа Магнуса Венера, Вальтера Флекса, Ханса Цёберляйна, Георга фон дер Вринга, Александра Морица Фрейя было немало восторженных почитателей.

Да, военная литература тех лет не походила на тихую заводь: волна в ней катила за волной, за приливами следовали отливы. Война была проиграна, так что поначалу рынок заполонили тексты генералов, полковников, политиков... Им же надо было оправдать себя! Гинденбург, Людендорф, адмирал Тирпиц не извлекли уроков из поражения страны. В своих мемуарах они словно состязались в искажении исторических фактов. Авторы тривиальных романов, которые тоже теперь текли к читателю густым потоком, старались в свою очередь перещеголять друг друга, славя доблести немецкого солдата. Опусы Манфреда фон Рихтхофена, графа Лукнера и иже с ними шли нарасхват, поскольку захватывающе рассказывали о «только что пережитом». «Тот, кто, как мы, — писал Курт Тухольский, — с первого дня после перемирия просвещал народ, говоря о преступлениях немецкой военщины, имеет, наверное, право сказать свое слово о той лавине статей, брошюр и памфлетов, которые оправдывают войну, и разъяснить его смысл, если нас хотят понять правильно. Хватит! — так звучит это слово. Как наши левые упустили в 1918-м важнейший психологический момент, так и наши пацифисты упустили то мгновенье, когда народ был готов к ним прислушаться».

Раскрывая бесчеловечный характер войны на высоком художественном уровне, романы Цвейга и Ренна сразу же затмили все предыдущие антивоенные «трактаты». А появившийся вслед за ними роман Ремарка не только вызвал поток эпигонов. По нему измерялось теперь любое произведение веймарской военной литературы.

«Военный роман — это типичное для той эпохи порождение литературы Веймарской республики, — пишет Ханс-Харальд Мюллер, — никакой другой материал не подвергался в период с 1918 по 1933 год столь интенсивной литературной обработке, как Первая мировая война. Ни один жанр той литературы не достигал таких тиражей, как романы о войне». Примерно такой же аргументации придерживался и Уолтер Лакёр в своей работе о культуре веймарского периода в истории Германии: «Можно ощутить дыхание 20-х годов без Георге, Гессе и “Волшебной горы”; но нельзя ощутить его, не понимая состояния духа тех, кто вышел живым из пекла сражений под Лангемарком, Верденом, на Сомме». Ремарк сумел передать это «состояние духа» с такой точностью, какую мы не обнаружим ни в одном другом эпическом произведении той литературной эпохи, и потому эхо, рожденное его романом, прокатилось по всему земному шару.

Ощущал ли Ремарк давление со стороны военной литературы тех лет, когда писал свой роман? И если ощущал, то как это отразилось на его произведении? Никто не даст однозначного ответа на эти вопросы. Но со многими произведениями аналогичного содержания он был, безусловно, знаком. Об этом свидетельствует, в частности, рецензия, которую он пишет на пять романов о войне для журнала «Шпорт им бильд» весной 1928 года, то есть уже закончив работу над собственной рукописью. Он взялся оценить романы Георга фон дер Вринга, Отто Рибике, Эрнста Юнгера и Франца Шаувеккера, и ничто не говорит в его мини-тексте о том, что они ему не нравятся. Он очень хвалит Юнгера, обнаружив в его «стальных грозах благотворную деловитость, точность, серьезность, силу и мощь» и, наоборот, не обнаружив там «никакого пафоса» в описании «отчаянного солдатского героизма». Касаясь романа «Солдат Зурен» фон дер Вринга, он находит слова для обозначения понятий, без которых мы не можем представить себе роман «На Западном фронте без перемен»: «Картина жизни в гарнизоне и за линией фронта написана мастерски и с такой полнотой, что и добавить вроде бы нечего. Вот он, солдатский быт, в котором есть место состраданию и чувству товарищества, грубому юмору и тонкой иронии. Вот они сами, эти простые ребята, с их страхами и храбростью — на фоне беспощадной войны...» Невиданное дело: в концерне Гутенберга нашелся критик, который отозвался о военных книгах с симпатией и теплотой.

Повествование в романе ведется от первого лица, но «я» при этом то и дело переходит в «мы». Ремарк подчеркивает таким образом, что преследует сразу две цели: он хочет написать книгу, в которой война описывается не на историческом фоне, а одним из ее участников, и которая в то же время олицетворяет судьбу поколения, обреченного этой войной на гибель. С самого начала подчеркнут и биографический элемент: Пауль — это второе имя Ремарка, а его бабушка носила фамилию Боймер. Имена ряда персонажей, названия некоторых населенных пунктов, отдельные эпизоды тоже рождены реальными воспоминаниями — о людях, с которыми довелось когда-то встречаться, о событиях, очевидцем или участником которых пришлось некогда быть. Бывший почтальон Химмельштос, издевающийся над рекрутами, классный наставник Канторек, с восторгом принявший войну, несколько друзей юности и товарищей по роте, лечение и работа в дуйсбургском госпитале, двухнедельный отпуск в Оснабрюке, вид из окошка на знакомую улицу, шпиль церкви в конце ее, полка с дорогими сердцу книгами, больная мать, воспоминания о «невинных» годах юности, когда он писал пьесу и любовался стройным рядом тополей над торопливо бегущим ручьем, ожидание неизбежной разлуки — это биографический материал. Но то, как он включает его в ткань всего повествования, как преобразует и использует его, как раз и делает из простого человека писателя.

Ремарк ограничивается рассказом о скупо очерченном отрезке войны, о пережитом восемью молодыми людьми. Политический и исторический фон смазаны, время и места действия лишь угадываются. Его герои воюют где-то «между Лангемарком и Биксшоте», с сентября 1917-го до октября 1918-го. Когда солдаты спорят о социальных, общественных и политических причинах войны, исторические имена не называются, вопрос о вине не привязывается к идеологиям, партиям или классам, а оставляется в общечеловеческом поле. Не обсуждаются ни действия войскового командования, ни его стратегические планы. Война для Ремарка — это всегда свершившийся факт, а его политические тезисы преподносятся большей частью с привкусом фатализма и депрессии: «Обо всей этой чепухе и говорить не стоит». Однако именно благодаря своему отказу от миссии учителя истории и согласию оценивать крупные события лишь с позиции гуманиста, ему удается делать уставших от политики читателей своими единоверцами, а его проникнутые «здравым смыслом» суждения об ужасах войны разоблачают ее поджигателей с резкостью, обретающей черты высокой политики.