Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Romains, qui vous vantez d’une illustre origine,
Voyes d’oи de'pendit votre empire naissant:
Didon n’eut pas d’attrait assez puissant
Pour arre^ter la fuite oи son amant s’obstine;
Mais si l’autre Didon, ornement de ces lieux,
Eиt e'te' reine de Carthage,
Il eиt, pur la servir, abandonne' ses dieux,
Et votre beau pays serait encore sauvage[245].
(Римляне, вы хвалитесь знатным происхождением,
Смотрите же, от чего зависело вашей империи рождение:
Дидона не была столь привлекательна,
Чтобы остановить бегство, к чему ее возлюбленный упорно
стремился;
Но если бы другая Дидона, украшение сих пределов,
Была царицей Карфагена,
Он, чтобы ей служить, ослушался бы своих богов,
И ваш прекрасный край оставался бы диким до сих пор.)[246]
В этих стихах есть поэзия. К склонности писать стихи, которая одна уже показывает нежную душу, прибавьте его любовь к поэзии Оссиана, его мечтательность, когда вечером он заслушивался отдаленным звоном колоколов, — и всё это без примеси жеманства, без малейшего признака, обличающего комедианта или человека в маске. Вот доказательства, что Наполеон сделался бы, как Люциан, составом из огня и железа, если бы в начале пути не изменили его равнодушие, эгоизм людей, а потом неизмеримая страсть честолюбия. Я не несправедлива к Наполеону; но я и не фанат его: я так же рассудительна, как он велик. Я сужу о таком колоссе славы единственно верным способом: по его собственным деяниям.
Известно, что он любил прохаживаться по утрам вдвоем с герцогом Фриульским, и величайшее удовольствие его было не дать узнать себя. Однажды, в марте или апреле, он вышел из Елисейского дворца, где жил тогда, и вместе с Дюроком отправился по бульварам. Был прекраснейший весенний день, теплый и благоухающий, шесть часов утра. Выйдя на бульвар, император с улыбкой заметил, что они слишком рано поднялись: все лавки были еще заперты:
«Не надобно подражать Гарун-аль-Рашиду так рано!.. — сказал он. — Впрочем, он со своим верным Гиаффаром, кажется, по ночам странствовал и изумлял багдадских жителей…»
Отмечая, какой дом слишком выдвинут вперед и заслоняет улицу, — что Дюрок должен был записывать — для передачи архитектору Фонтену, — они пришли к месту, называемому Passage du Panorama. Там несколько лавок было только что отворено. Одна из них привлекла к себе особенное внимание императора: это был знаменитый флорентинский магазин мраморных и алебастровых изделий. Его и тогда содержал, и теперь содержит Г.Л. со своею сестрой. Оба они из Швейцарии, образованные, приятные, лучшего общества люди.
В магазине была в тот момент только одна служанка, которая подметала пол, причем так неловко, от страха разбить какую-нибудь вещь, что император невольно загляделся на нее и наконец засмеялся, как веселый школьник.
— Ну! Кто же здесь управляет?.. — громко воскликнул он. — Не видать ни хозяйки, ни хозяина.
— Купить что-нибудь хотите? — спросила служанка, прерывая свою работу. Она оперлась на швабру и глядела на императора с видом довольно насмешливым.
Наполеон всегда носил знаменитый серый сюртук[247], но странность была не в этом, а в фасоне сюртука… Император никогда не хотел быть стесненным или сжатым в своей одежде, и оттого портные шили ему мундиры и сюртуки так, будто мерку снимали с бочки. Во время второй женитьбы своей он позволил королю Неаполитанскому уговорить себя, чтобы его портные сшили ему новую одежду, и в первые дни крепился довольно мужественно; но потом начал жаловаться на мученье и наконец потребовал пощады. Он отдал вопрос на разрешение императрицы, и она позволила императору одеваться как он хочет, по собственной его моде и фантазии, говоря, что «он мил ей в любых нарядах».
При этом комическом сюртуке, да еще застегнутым на все пуговицы, у него была круглая шляпа, надвинутая прямо на глаза, потому что он не хотел быть узнанным. Короче, ничего героического. Служанка в магазине с первого взгляда увидела, что человек в таком наряде не будет покупать ничего серьезного, так что нет нужды идти будить хозяйку… Но император, видно, думал иначе и вторично спросил у нее, теперь уже повелительно, есть ли тут кто-нибудь кто ответит ему.
Между тем молодая сестра господина Л., услышав разговор служанки с покупателем, поспешила одеться и спуститься в магазин. Императора невольно привлекла ее наружность, красивая и благородная, как у лучшей дамы императорского двора.
— Право, сударыня, — сказал он, дотрагиваясь до поля своей шляпы, но не снимая ее, чтобы не быть узнанным, — вы, кажется, не любите вставать рано, а порядочная хозяйка не так должна содержать свой магазин.
— Да, это было бы справедливо, — отвечала мадемуазель Л., — если бы мы могли продавать сколько-нибудь. Но теперь хоть приходи, хоть нет в свой магазин: продажи от этого — ни больше, ни меньше…
— Что, торговля так плоха? — спросил император, разглядывая разные вещи на прилавках.
— Пропала, сударь, совершенно пропала!.. Да может ли быть иначе? Мы погибаем от тягостей.
— Правда? Разве Франция в таком сомнительном положении? Я иностранец, желал бы сделать кое-какие покупки и в то же время узнать от такой приятной особы, что теперь делается во Франции… Как называются вот эти вазы?
— Это вазы Медичи, — отвечала мадемуазель Л.
— Очень милы! Прелестные!.. А цена их?..
Мадемуазель Л. уставилась на него во все глаза и не верила ушам своим: на вазах висели ярлыки с цифрой 3000 франков. Она указала на них Наполеону; он только кивнул головой и начал опять:
— Да, так вы говорите, что торговля совсем не идет? Что ж за причина этому?
— Ах, сударь! Покуда у нас будет такой бешеный охотник до войны, как этот маленький пузан, можно ли нам иметь хоть один спокойный час, не говоря уже день? — И она со вздохом опустилась на скамью подле кассы.
Император глядел на нее снисходительно, однако с каким-то уважением, потому что, как я упомянула, она внушала уважение благородством и изяществом манер.
— А разве ваш муж в армии? — спросил Наполеон.
— Я не замужем, сударь, а живу с братом,
