Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— Когда я увидел, что император Наполеон (царь никогда не называл его иначе) посылает ко мне такого человека, как герцог Виченцский, я начал верить его искренности, — сказал император Российский. — Я весьма уважаю герцога Виченцского, — прибавил он, помолчав несколько секунд в задумчивости, которая почти всегда показывает внутренний диалог со своей совестью. — В его душе есть что-то рыцарское… Да, это честный человек.

— Государь! — сказала я в сильном волнении. — Похвалы вашего величества не могли быть сказаны ни перед кем, больше меня способной оценить ваше мнение… Мы почти вместе с ним воспитывались… Я называла его своим братом, а почтенный его отец называл меня своей дочерью. Арман достоин ваших похвал…

— Как! — вскричал император Александр, обрадованный, что нашел сердечное согласие в той, с кем говорил о человеке, любимым им за добро, оказанное ему. — Как, вы в такой дружбе с герцогом Виченцским?! Это очень приятно мне… Но вы сейчас сказали: «Я называла его братом!» А почему не называете вы его своим братом и теперь?

Я покраснела, несмотря на то что позади меня были шелковые обои пурпурного цвета, и сумела увильнуть от ответа: еще не время говорить и писать об этом…

Австрия хотела сначала видеть, как пойдут дела, прежде чем решиться выступить против этого ужасного льва, к которому силы возвращались так скоро после совершенного истощения. Господин Бубна, один из замечательнейших людей Венского кабинета (но ниже Меттерниха, которого я почитаю самым искусным государственным человеком в нынешней Европе), был отправлен в Дрезден к императору Наполеону для исполнения таких же дипломатических поручений при нем, с какими был послан господин Стадион к императору Российскому и королю Прусскому… Перемирие сделалось для нас чрезвычайно важно: утомленная армия нуждалась в отдыхе. Наполеон ожидал кавалерии, и она шла к нему, но для этого необходимо было время; так что перемирие помогало ему. Конечно, союзники это понимали, потому что нелепо было бы думать, будто, имея возможность низвергнуть страшного колосса, они допустили бы восстановления его силы… Справедливо говорили, что император Российский ожидал двух пособий: резервной армии и генерала Моро, которому принц Шведский (Бернадотт) писал письмо за письмом, чтобы он поспешил возвратиться в Европу; но Моро не приезжал. Говорили также, что и Австрия извлекала пользу из перемирия, потому что она не была готова… Словом, это перемирие было кстати для всех. Но жаль, что не продолжали войны — по крайней мере тогда Наполеон избавил бы себя от семи лет мучительных страданий на скале Святой Елены. О, если бы будущее было открыто ему, он, верно, предпочел бы славную смерть в окружении своих новобранцев годам мучения бесславного и безнадежного.

Я сейчас упомянула о человеке, имя которого будет всё чаще встречаться в моих Записках. Это Меттерних. Я постараюсь обрисовать портрет его, не увлекаясь ни пристрастием дружбы, ни предубеждением неприязненности, потому что жребию угодно было делать его и другом и врагом моим.

Меттерних обладает такими высокими способностями, что это ставит его вне круга обыкновенных государственных людей нашего времени. Он соединяет в себе характер твердый, рассудок и суждение совершенно верные, ум тонкий, деятельный, способный к величайшему прилежанию, стойкость сопротивления и мягкость, умеющую соглашаться. Гений его давно уже занял первое место между государственными людьми, управляющими теперь и управлявшими в 1813 году судьбой Западной Европы. Тогда в нем особенно было одно качество, изумительное в такие молодые лета[249], — совершенное знание людей, дел и отношений. Ко всем другим его качествам надобно прибавить возвышенность души, благородство, откровенность в отношениях как государственных, так и частных; доброта и ум его очаровательны.

Наружность его тоже была замечательная: взгляд, спокойный и чистый, был уже сам по себе красноречив, а речи его вызывали тем больше доверия, что с этим взглядом гармонировала улыбка, пленительная и чуть ироничная, какая и прилична была человеку, защищавшему важнейшие отношения огромного государства, когда он, еще молодой, был послан к человеку, не без основания страшному для целого света.

Я слышала иногда, что французы говорят о Меттернихе с язвительностью, причем вполне естественной: он, прежде всего, австриец. Всю свою верность, все свои способности он был обязан посвятить своему государю, бывшему в несчастье… Сами осуждающие его не отличаются этим.

Странен был этот поход в 1813 году! Дадут битву — и начинают переговоры! Одержат победу — и подписывают перемирие… Этим как будто хотели сочинить кровавую сатиру на бедную природу человеческую. Однако Наполеон в своих поступках был не более зол, не более кровожаден, чем другие, просто природа вложила в него огромные страсти и придала им необыкновенную силу. Впрочем, он повиновался общему закону, который велит удовлетворять возбужденные страсти, пожирая для этого людей и целые царства.

Я уже говорила, что в Неаполе было у меня много друзей среди окружения короля и королевы, то есть Мюрата и Каролины, и я получала письма, изумлявшие меня самым странным образом… Король, писали мне, получил от императора приглашение ехать к нему в Германскую армию, и во дворце носился слух, что король отказывается… Мне уже описывали приезд его в Неаполь, и сейчас уместно рассказать, хотя бы коротко, всё, что случилось после неизъяснимого отбытия Мюрата из армии, когда он оставил французов в Познани в январе 1813 года.

Мюрат, конечно, виноват, и жестоко виноват перед императором; но я могу уверить, имея для этого неопровержимые доказательства, что заговор, составленный внутри его семейства, был единственной причиной первых его проступков. Интрига, ведомая очень искусно, заставила его поспешно выехать из Познани: Иоахима умышленно встревожили предприятиями англичан против его королевства, убедив, что английский флот находится у берегов Калабрии и готовится к высадке. Такие вести, вместе с письмами королевы, которая также была в заблуждении, чему я рада верить, внезапно прилетели в главную его квартиру 15-го или 16 января, и на следующий день Мюрат, вместе с генералом Розетти, своим адъютантом, поскакал в Неаполь, беспокоясь так ужасно, что во всю дорогу не мог ни спать, ни есть, ни даже говорить… Иногда он только ударял себя в лоб и повторял:

«Англичане!.. Англичане, Розетти! Ты увидишь, во Флоренции мы узнаем, что они высадились на берег и уже овладели Калабрией!..»

По приезде он, не останавливаясь в Неаполе, проехал прямо в Казерту, где была королева со своим семейством. Мне писали, что свидание Иоахима и Каролины было не только принужденно и холодно, но что и жаркие сцены были следствием приезда короля… На другой же день по прибытии Мюрата герцог, служивший