Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Альберт отдал приказания, чтобы всё было готово к четырем часам утра… В час ночи у меня начались схватки, и я почти сразу родила. Ребенок был мертв.
Я подозвала Альберта к своей постели.
— Послушай, — сказала я ему. — Я не могу ехать. Но я умру, если ты останешься здесь. Поезжай в Монбар и присылай мне известия.
Альберт отправился и ночью приехал в Монбар. Увы, предчувствия мои были справедливы: самые ужасные сцены совершились по приезде моего несчастного мужа в отеческий дом. Отец Жюно, от природы мрачный характером, был поражен этим страшным явлением так, что совершенно потерял возможность сделать что-нибудь полезное для сына. Обе сестры Жюно, не меньше приведенные в ужас, только плакали и жаловались. Карл Мальдан был таков же, как в Лионе: бесполезный ребенок. Все они не знали, что делать… Жюно был окружен только любовью жителей Монбара, и благородные, великодушные поступки их в этом случае были великолепны. Четверо из них бодрствовали и смотрели за больным, оказывая ему братские попечения. Признательность моя будет благословлять их до последнего дня моей жизни.
Жюно узнал своего шурина, которого любил он с глубокою нежностью, и тотчас стал говорить ему обо мне и об императоре!.. Увы!.. Эти два чувства, самые истинные, самые пламенные в его жизни, были нераздельны в бедном его сердце, уже охваченным холодною рукою смерти…
Есть события, о которых нельзя вспоминать, как ни была бы душа закалена мужеством. Я не в силах говорить о сценах, которые происходили в Монбаре в течение той недели…
Жюно скончался 29 июля, в четыре часа вечера…
Глава LXV. Интриги Савари
Еще не выезжая из Монбара ко мне, Альберт написал императору о великой потере, какую понесли он и я… Говорю он и я, потому что для Наполеона была великим несчастьем потеря такого друга, как Жюно, в тогдашних его обстоятельствах и особенно после недавней смерти Бессьера и Дюрока; и уже приближалась минута, когда император должен был особенно почувствовать это.
Перемирие еще продолжалось. Император жил тогда под Дрезденом, во дворце Марколини, и в то время, когда ему отдали депешу, он находился в кабинете дежурного секретаря, в ту пору господина Прево, аудитора Государственного совета. Наполеон любил кабинет дворца Марколини, потому что двери его выходили прямо в сад дворца, и, следовательно, император мог свободно наслаждаться этим удовольствием, не проходя сквозь толпу камергеров и стражей.
Когда ему подали депешу Альберта, он тотчас распечатал ее и, держа левой рукой, стал читать… Пробежав первые строки, он сильно ударил себя в лоб правой рукой, и при этом движении депеша у него выпала… Он подхватил ее с быстротою молнии и потом вскричал раздирающим сердце голосом:
— Жюно!.. Жюно!.. О Боже мой!..
Он так крепко сжал руки, что совершенно измял депешу… «Жюно!» — повторял он с тем выражением, которое шло от сердца и показывало истинную горесть… Но он огляделся, увидел, что за ним наблюдают, усмехнулся с грустным, но неопределимым выражением, и сказал громко, хотя изменившимся голосом:
— Вот еще не стало одного из моих храбрых!.. Жюно!.. О Боже мой!..
Видно было, как сказывал мне после очевидец этой сцены, что тяжелое чувство угнетало его; он ходил по кабинету дежурного секретаря так неровно, что это поразило всех. Он говорил тихим голосом, так что нельзя было расслышать слов его; но выражение лица и глаз его доказывали, что эти слова шли от сердца. Такое состояние продолжалось больше четверти часа. Наконец, прогнав от себя эти чистые, святые ощущения, которые подкрепляли его душу и придавали ему большое очарование, которое он, впрочем, потерял вместе с гибелью любимых и любивших его людей, он вздохнул, сильно покачал головой и сказал громким голосом:
— У меня нет никого теперь в Иллирии… Надобно послать кого-нибудь!.. Кого же?.. Хорошо, напишите герцогу Отрантскому, что я приказываю ему приехать в Дрезден как можно скорее.
Фуше был тогда в Неаполе[252].
Между тем как император получил весть о смерти одного из вернейших своих слуг, я всё еще была очень больна в Сешероне и почти ежедневно ожидала последней минуты своей жизни — этот страшный удар уничтожил меня. Каждая почта привозила мне письма от моих дочерей и от друзей моих; бедное, растерзанное мое сердце облегчали всякими попечениями и любовью, но рана еще не могла закрыться, она еще обливалась кровью, и страдание не всегда уступало дружеским, нежным утешениям. Вот одно из писем: пусть судят по нему о человеке, к которому свет всегда был несправедлив, никогда не узнал его достоинства и за глубокую чувствительность, за нежные привязанности наградил его только известностью человека светского и ветреного. Я говорю о графе Луи Нарбонне. Вот его письмо, написанное им ко мне в Женеву из Праги.
«Как выразить вам, милый друг, мою потребность разделить хоть сколько-нибудь с вами несчастье, павшее на вас… Возвышенный ум ваш, благородный и независимый характер, ваша душа, высокая и нежная, и особенно ваша любовь к обожаемым детям дают мне надежду, что вы найдете и мужество и утешение в этих жестоких обстоятельствах… Располагайте мной как вашим отцом, вашим братом, — ведь если бы несчастлив был я, я требовал бы от вас всего… Думайте же о ваших друзьях; прижмите крепко-крепко ваших детей к бедному вашему сердцу и сделайте всё, чтобы сохранить себя для них…»
Однажды утром — это было 25 августа — почтовая коляска въехала к нам во двор в Сешероне. Альберт взглянул в окошко из своей комнаты и с изумлением увидел, что из коляски выходит господин Жуффр, мой зять. Несчастье поразило меня к тому времени до такой степени, что я боялась уже за единственное благо, которое оставалось у меня, и когда я увидела его, то вскричала:
— Дети мои!.. Дети!.. Что случилось с ними?..
— Ничего, совершенно ничего, — отвечал он. — Я привез вам, напротив, самые приятные известия обо всех четырех.
Тут я заплакала — это всё нервы… Я поцеловала зятя, и мы спросили у него, зачем он приехал в Женеву.
Сначала он пришел почти в замешательство и не знал, как отвечать, потому что, и в самом деле, если бы он отказался от этого глупого поручения, герцог Ровиго, вероятно, не осмелился бы вверить его никому иному. Жуффр отдал мне письмо, где министр полиции официально требовал у меня вернуть частную переписку императора с Жюно… У Жюно было больше полусотни собственноручных
