Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото
Вдруг всё стихло. Затем ударили в гонг и хор голосов смешался с пронзительным рёвом храмовых труб.
— Смотрите, Эцубо-сама! — сказала Иси. — Священный Будда пускается в благодарственное путешествие. Впервые за долгие годы Благословенный покинул алтарь. Сегодня великий день!
Волы дёрнулись, потянули большое деревянное ярмо, святилище с позолоченным Буддой тронулось с места, и по толпе прокатился шёпот: «Наму амида буцу!» («Славься, великий Будда!»). Я благоговейно склонила голову, сложила руки и тоже прошептала священные слова.
К передней части повозки были привязаны две длинные верёвки, скрученные из полос лиловой и белой ткани; верёвки эти тянулись далеко за волов, к поющим священнослужителям, которые шли впереди. Мужчины и мальчики, женщины (некоторые несли на спине детей) и девочки, ребятня всех возрастов цеплялись за эти верёвки. Я заметила подружку.
— Иси! Иси! — воскликнула я и с такой силой дёрнула её за рукав, что едва не оторвала. — Смотри, там Садако-сан держится за верёвку! Можно я пойду рядом с ней и тоже буду держаться за верёвку? Можно?
— Тише, маленькая госпожа. Не забывайте, что вы дочь самурая и должны вести себя подобающе. Да, я пойду рядом с вами. Ваши ручки помогут священному Будде.
Мы с Иси присоединились к шествию. Наверное, никогда в жизни я не ощущала такого восторга, как в тот час, когда мы шагали по узким улочкам за торжественными священнослужителями, я сжимала верёвку, привязанную к большой скрипучей повозке, а сердце моё полнилось трепетом и благоговением.
Само освящение мне помнится очень смутно. Вокруг нового здания высились пирамиды всевозможных пожертвований. Статую Будды подвезли и поставили перед лиловым занавесом с нарисованной на нём крупной свастикой[10]. Священнослужители с пением шествовали в величественных одеяниях, сжимая в сложенных руках хрустальные чётки. Повсюду слышался аромат благовоний, негромкий стук храмовых барабанов и шёпот: «Наму амида буцу!»
Лишь одна вещь из просторного храма врезалась мне в память. На помосте пред алтарём, у самых ног священного Будды, чернели огромные кольца каната, сплетённого из волос тысяч женщин. Я вспомнила день, когда я решила, будто все женщины, кого я вижу на улице, вдовы, вспомнила наших служанок с их реденькими волосами, а потом со жгучим стыдом вспомнила и тот день, когда мы отправили собственное пожертвование: в нём, помимо длинных, блестящих, прямых волос моей сестры лежала короткая прядь, унизительно извивавшаяся уродливыми волнами.
Даже долгие годы спустя мне по-прежнему жаль ту девочку, какой я была когда-то, — стоит мне вспомнить, сколько мытарств ей довелось претерпеть из-за волнистых волос. В Японии кудрявых не жаловали, и хоть я была младше сестёр, но, когда полагалось делать причёски — три раза в десять дней, — меня первой препоручали заботам мастерицы, едва она переступала порог нашего дома. Это было не принято, обычно первой идёт старшая сестра. Вымыв мне голову, мастерица умащивала мне волосы горячим чаем — за малым не кипятком — смешанным с каким-то маслом, которое придаёт волосам жёсткость. Затем зачёсывала мне волосы назад и завязывала как нельзя туже. Так я сидела, пока мастерица делала причёски моим сёстрам. К тому времени голова у меня немела, брови ползли на лоб, но волосы на какое-то время выпрямлялись, и их можно было с лёгкостью уложить в два блестящих узла, перевязанных гладким шнурком: эта причёска шла мне более прочих. Помню, ночью я старалась лежать тихонько, не шевелясь на деревянной подушечке, но к утру на шее всё равно выбивались непокорные завитки, а узлы волос на макушке подозрительно изгибались. Как я завидовала длинным прямым волосам придворных дам с картины-свитка, что висела в моих покоях!
Однажды я взбунтовалась и грубо ответила няньке — та пыталась меня утешить, когда мне в очередной раз «склеивали» волосы. Старая добрая Иси сразу меня простила, но матушка услышала и позвала меня к себе. Помню, я угрюмо поклонилась ей и уселась перед её подушкой, а матушка сказала, глядя на меня очень строго:
— Эцуко, ты разве не знаешь, что волнистые волосы выглядят как звериная шерсть? Дочери самурая негоже смахивать на животное.
Я смертельно обиделась, но впредь никогда не жаловалась на неудобства, которые причиняли мне горячий чай и ароматное масло.
В день моего семилетия[11] я пережила унижение столь мучительное, что мне до сих пор больно о нём вспоминать. Празднование семилетия для японок так же важно, как первый выход в свет для юных американок. На торжество пригласили всех наших родственниц; я в прелестном новом кимоно занимала почётное место. Мне сделали искусную причёску, но день был дождливый, и, наверное, какие-то упрямые мелкие прядки вырвались из своего тугого узилища, поскольку я услышала, как одна из моих тёток сказала: «Зря Эцу вырядили в такое красивое кимоно. Оно лишь привлекает внимание к её безобразным вьющимся волосам».
Как глубоко способен чувствовать ребёнок! Мне хотелось съёжиться и исчезнуть в кимоно, которым я так гордилась, однако я глядела прямо перед собой и не двигалась. Тут Иси внесла рис и посмотрела на меня с такой болью, что я сразу поняла: она всё слышала.
Вечером Иси пришла меня раздевать, не сняв сине-белого полотенца-тэнугуи, каким служанки в Японии повязывают себе волосы, когда хлопочут по дому. Я удивилась: показываться перед вышестоящим с покрытой головой неучтиво, а Иси всегда была исключительно вежлива. Вскоре я узнала, в чём дело. Едва обед завершился, Иси направилась в храм, отрезала свои прекрасные прямые волосы, положила их перед святилищем и попросила богов передать её волосы мне. Моя добрая Иси! Сердце моё по сей день благодарит её за столь жертвенную любовь.
Кто сказал, что Бог не смилуется над невежественными, однако любовными стараниями простой души избавить от унижения девочку, которую она так любила? Как бы то ни было, молитвы Иси были услышаны долгие годы спустя, когда рука судьбы направила мои стопы в края, где кудрявые волосы уже не стоили мне ни стыда,
