Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

_____

Рассказ нашей новой хозяйки (мы переехали из клоаки «Золотого якоря» на частную квартиру — чудную, живем, словно в Петербурге). Во время занятия большевиками Новочеркасска ее сын, четырнадцатилетний мальчик, стоял у ворот их дома. Мимо шло два красноармейца. Вдруг к ним подбегает уличный мальчишка и, указывая на Колю, говорит: «А вот партизан!» Красноармейцы хватают Колю, ведут его в Военное училище расстреливать. По счастью, когда они остались втроем в манеже училища, у красноармейцев не оказалось патронов. Оставив одного стеречь Колю, другой пошел за патронами. Коля, обладавший огромной силой, воспользовался случаем, с размаху дал по уху оставшемуся красноармейцу, так что тот свалился замертво, и, зная наизусть закоулки огромного сада училища, без труда удрал домой, откуда родители поспешили переправить его на хутор. Недавно Коля встретил на улице выдавшего его мальчишку и расправился с ним своим судом: не пожаловавшись ни властям, ни даже родителям мальчишки, отлупил его самым подробным образом.

_____

Анархия на Украине растет — вовсю разгулялись атаманы и батьки, пылает помещичья Малороссия, грабятся города и, конечно, идет чудовищный еврейский погром. (На последнее теперь вообще мода даже в просвещенных Европах: погромы в Варшаве, в Чехии, в Румынии. «Часовой» от этого в диком восторге. Какая злая глупость! /.../). Снова воскресли старые знакомые недоброй памяти 1917 года — Махно, Маруська Никифорова. О последней ходят целые легенды. Уверяют: она генеральская дочь, за что-то мстящая своему «кругу»; или — незаконнорожденная, объявившая войну обществу вообще, — «черная тень Революции». Все это — бредни и чепуха. Биография Маруськи довольно примечательна, но с другой стороны: семнадцатилетней девчонкой это многообещающее существо уже попало на каторгу за полууголовный, полуполитический «экс», каких в то время (1911 г.) бывало много. С каторги она удрала, очутилась во Франции, где ее подвели под политическую, и здесь опять попала уже на французскую каторгу за дела хорошие: опять вооруженный грабеж. (Об этом мне в Риме рассказывала несчастная Гиацинтова, сидевшая в каторжной тюрьме в Марселе вместе с Маруськой, с той только разницей, что Гиацинтова была жертвой судебной ошибки, а Маруська сидела поделом). В 1917 году срок Маруськиной каторги кончился, и она помчалась в Россию, где революция открывала ее талантам новое, весьма широкое поприще. При Керенском она, правда, ничем себя не выявила, но, едва воцарился Совдеп, как в Херсонской губ. (родина Маруськи; между прочим, она вовсе не дочь генерала, конечно, а просто девка из мелкомещанской семьи) возник «вольный казачий отряд анархистов», предводительствуемый Маруськой. Девка красивая, безусловно лихая, она, одетая в полумужской костюм, в короткой юбке, в высоких сапогах, с револьвером за поясом, скакала на лошадях, возбуждая восторг в разных проходимцах, составлявших ее шайку. Первоначально она основалась в Елисаветграде, с твердым намерением хорошенько обчистить этот богатый город. К счастью, рабочие огромного завода «Эльворт» не позволили сделать этого; в возникшей между ними и Маруськой войнишке победителями оказались рабочие, так что она должна была поспешно удалиться к востоку, по дороге ограбив Александровск, где воспрославилась реквизицией в свою пользу всех шелковых чулок в городе. Затем болталась при большевиках на Дону и Кубани, после взятия Туапсе бежала в горы — и след ее пропал. А теперь опять вынырнула на Украине, опять совершает нечеловеческие жестокости: под Мелитополем, после нападения на поезд, ею собственноручно застрелено 34 офицера! Рядом с нею орудует Махно, тоже каторжанин, бывший народным учителем.

Добавление 1919 года, сделанное в Ялте

В Севастополе повесили Маруську Никифорову. Оказывается, она не успела выскочить из Крыма при его занятии добровольцами и жила, скрываясь, где-то на Корабельной с новым своим мужем. По ее словам, она больше ни в какую политику не мешалась. Однажды ее на улице узнали два паренька, раньше участвовавшие в ее бандах, а ныне — солдаты Добрармии. Желание выслужиться, а также злоба на Маруську за то, что она однажды велела их выпороть, заставили ребят выследить ее и донести по начальству. На суде Маруся держалась великолепно: совершенно спокойно приняла смертный приговор, заявив: «Да что вы можете еще со мною сделать — только вздернуть!» Так же спокойно встретила она и казнь. Прощаясь с мужем (он приговорен к вечной каторге), она, правда, заплакала, но затем сдержалась, бодро стала на скамейку, сама надела себе на шею петлю. /.../

Когда Каледин после ноябрьской победы над большевиками въехал в Ростов, толпа встретила его бурными рукоплесканиями. Он сказал тихо и грустно: «Не надо аплодировать, господа. Ведь пролилась братская кровь». /.../

Любопытнейшее сообщение (у Севского, от ген. Алферова): в период германской оккупации Краснов будто бы хотел открыто занять сепаратистскую позицию и объединить вокруг себя Дон, Кубань, Терек, весь Северный Кавказ с границей по Волгу, провозгласив себя Великим герцогом Юго-Востока. Здесь будто бы кроется главная причина столь раздражающих Добрармию «аннексионистских» поползновений атамана на Балашов, Воронеж, Царицын, Ставрополь и т.д. Звучит все это крайне фантастично. Но... какой фантастики мы не видели в наше дикое время. /.../

НОВОЧЕРКАССК [конец декабря 1918 — январь 1919]

Новочеркасск гораздо скучнее Ростова, но в нем я чувствую себя приятнее, ибо, в противность безличному Ростову, у коего, если и есть лицо — то хамская харя, Новочеркасск обладает своим собственным лицом, оригинальным и не лишенным благородства. Приятен, прежде всего, внешний его вид: широчайшие улицы, почти все с бульварами посередине, маленькие особняки, утонувшие в садах, огромное пространство Соборной площади с недурным византийским собором (но, к сожалению, внутри — сухая аляповатая роспись какого-то натуралистического немца), с бронзовым Ермаком, протягивающим сибирскую корону, со скромным домом Дворянского собрания. Нравится мне и встопорщенная тополями острая стрела Платовского проспекта, с простым атаманским дворцом, над которым веет ало-сине-золотой флаг, с благородным, белоколонным домиком гауптвахты, с крыльца которой тонко дилинькает колокол, когда мимо проходит генерал, с марциальными эмблемами музея и казенною гладкостью Областного правления. Люблю я и то, что со всех сторон обступают город степные дали, что они синеются в конце каждой прямой улицы, а с вокзальной горы открываются взору, подобно бескрайнему морю, сейчас, поздней осенью, — буро-зеленому. Даже в утлых домишках окраин, как-то нелепо, словно стадо обшарпанных козлов, карабкающихся на красные глинистые склоны, есть что-то чарующее, — и любопытен контраст их жалкой скудости и царственно высящимся над ними неоампирным зданием Политехникума. Во всем этом есть стиль, провинциальный, небольшой по внутреннему объему, но свой, выдержанный. Стильна и толпа новочеркасская, если можно назвать толпою редких прохожих на его пустынных улицах: