Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно
Наполеон не сказал ничего в первый день, когда узнал, что происходило в Законодательном корпусе. Однако 1 января, когда все собрались в тронном зале Тюильри и он был окружен только французами (потому что при дворе не оставалось уже ни одного чужестранного посланника), император вышел из своих внутренних комнат спокойный, важный, но на челе его мелькала тень, предвещавшая бурю… Он сказал несколько незначительных слов одному из министров и потом, окинув толпу внимательным взглядом, произнес слова достопамятные, выразительную импровизацию оскорбленной души… То был удар грома: он отозвался в виновных душах и поселил ужас, какой обыкновенно производил его голос, удивительный своей выразительностью, особенно когда его одушевляло сильное чувство. Эти сжатые, чеканные фразы представляют образец неподражаемого красноречия.
«Я запретил печатать ваш адрес, он возмутителен. Одиннадцать частей Законодательного корпуса составлены из добрых граждан, я их знаю и буду уважать, но в двенадцатой есть возмутители, и ваша комиссия в их числе… Мнение вашей комиссии было мне прискорбно, лучше бы я проиграл две битвы… Для чего ваш адрес? Увеличить требования неприятеля?.. Если б я поверил вам, то уступил бы ему больше, нежели он требует. Допускают ли такие обращения в виду неприятеля?.. Вы думали унизить меня… Да, меня могут убить, но обесчестить — никогда! Я родился не в королевской семье и не дорожу своим троном. Неприятели воспламенены больше против меня, чем против Франции, это так, но надобно ли дробить государство?.. Разве я не приношу в жертву своего возвышения, всей гордости, чтобы получить мир? Да, я горд, потому что мужествен. Я горд, потому что сделал много для Франции. Через три месяца у нас будет мир или не будет меня… Даже если я виноват, вы не должны были упрекать меня публично. Грязное белье надобно стирать дома…»
Он говорил правду, но был не прав, когда заявил, что нужнее Франции, нежели она ему, а Законодательный корпус не значил ничего. Он все-таки был гласом народа, хоть до того времени и оставался нем.
И как некстати было с обеих сторон выказывать свой раздор! Ответ императора дал повод ко множеству толков и пересудов: он стал сигналом раздора. Но в похвалу Наполеона надо сказать, что он, человек, которого всегда выставляют тираном и своевольным деспотом, не изгнал никого, не отомстил ни одному из членов комиссии.
Страшно писать картину тогдашних наших несчастий. «Монитор» все еще скрывал истину; зато частные письма каждый день привозили нам известия об успехах союзников. Солдаты неприятеля постепенно окружали нас, заняли Лангр, Дижон, Шалон, Нанси, Вокулёр и, казалось, вскоре должны были прийти в Париж… Блюхер укрепился в Сен-Дизье и в Жуанвилле.
Узнав, что австрийцы заняли Бар-сюр-Об, император решился наконец выехать из Парижа. Он уже освободил короля Испанского и папу. Фердинанд VII уехал из Валансе, а Пий VII — из Фонтенбло. Этой поздней мерой Наполеон думал примирить их с собой.
Почти в то же время узнали, что Мюрат не только заключил трактат с австрийцами, но и сумел так окружить вице-короля, что не давал ему возможности действовать. Мне писали, что Мюрат был совершенно несчастлив своею изменой и в некоторые минуты казался точно сумасшедшим. Верю, верю этому! Он и должен был страдать…
Наполеон хотел, однако, еще раз сделать предложение союзникам и послал в главную их квартиру герцога Винченцкого. Он знал благосклонное отношение к нему императора Александра и, чтобы еще больше увеличить значительность своего посланника, наименовал его своим министром иностранных дел.
Военное управление Парижа было вверено королю Жозефу, а регентство — императрице при поддержке архиканцлера. Наполеон, возвышенный в своих семейных привязанностях, оставил все и с растерзанным сердцем пошел навстречу неприятелю. Он, конечно, мог еще нанести много вреда, но уже не имел надежды победить его.
Чем ближе описываемая эпоха, тем меньше я останавливаюсь на событиях общих: они и так известны всем! Лучше я скажу о тогдашнем состоянии общества в Париже. Какой глубокий ужас в домах, где всегда царствовала радость и праздники сменялись праздниками!.. Везде печаль и столько траура! Почти каждое семейство носило его. Публичные собрания, бульвары, Тюильри — все это представляло собой странное зрелище: толпы молодых женщин, одетых в траур. Император Александр рассказывал мне после, как он был поражен этим…
Между тем как Наполеон сражался в Шампани и в последний раз показывал силу своего гения, Талейран жил в Париже и своими интригами довершал бедствия императора. Тогда рассказывали о нем преудивительную историю; передам ее, как слышала.
Говорят, что накануне своего отъезда в армию император призвал Талейрана в Тюильри и там, в своем кабинете, начал гневно говорить ему об испанских делах.
— Так вы, сударь, утверждаете, — сказал он, быстро подходя к Талейрану, — что я сделал вас тюремщиком Фердинанда, тогда как вы сами вызвали меня на это?
Князь, как всегда бесстрастный с виду, щурил глаза и спокойно смотрел на императора, не отвечая ничего; а хладнокровие всего больше бесит рассерженного человека. Наполеон топнул и громовым голосом закричал:
— Что же вы не отвечаете мне?
Тогда Талейран будто проснулся и проговорил:
— Я не понимаю, что вашему величеству угодно сказать…
Это уже совершенно взбесило Наполеона. От гнева он не мог произнести ни слова и как будто замахнулся… Естественно, Талейран стал уклоняться от удара и, хоть и был хром, очень искусно отступал по всей комнате, до самой стены. Там уж поневоле надобно было остановиться.
Наполеон между тем снова обрел дар речи и сказал:
— И вы осмеливаетесь говорить, что отсоветовали мне брать в плен испанских принцев?
При этом, рассказывают, он как-то неосторожно прижал к лицу Талейрана свой кулак… Но тем и кончилась эта сцена. Императору после всего, что было между ними, следовало отослать князя Беневентского в Венсен к генералу Доменилю, и он велел ему со всей должной почтительностью держать там знаменитого пленника. Макиавелли очень верно заметил: никогда не следует создавать себе врага наполовину. Как хотите, но это
