Левитан и Софья Кувшинникова - Иван Васильевич Евдокимов

Чехов грустно смотрел на своего старого больного друга. Антон Павлович время от времени выслушивал его. После одного такого осмотра Чехов записал в своем дневнике: «У Левитана расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни». Левитан вынул из ведерка с кистями одну колонковую кисточку и пожаловался:

— Сегодня еще могу держать инструменты мои, а часто они валятся из рук. Проклятое сердце шалит и беспокоит… До твоего прихода я лежал. Утром встал с намерением работать, оделся… а на лесенку не мог подняться. Пришлось возвратиться на свое ложе… Хорошо, что ты навестил меня.

Чехов помолчал, неловко отводя глаза в сторону.

— Выслушай меня, — попросил Левитан и улыбнулся, — ты уж давно не прикладывался к моей хлипкой груди. Может быть, узнаешь что-либо новое…

Антон Павлович не торопясь, тщательно, долго выслушивал больного.

— Плохо? — спросил Левитан.

— Сердце, конечно, траченое, — неопределенно ответил Чехов. — Ты сам это знаешь.

Он уходил из мастерской печальный, но сумев Левитана отвлечь от настойчивого прислушивания к своему сердцу и даже рассмешив какой-то остроумной и веселой шуткой. Исаак Ильич захотел проводить его на улицу.

Они вместе вышли. Левитан сделал три шага и поворотил к крыльцу.

— Извини, что-то не слушаются меня ноги, — оказал он, бледнея. — Посиди со мной здесь, если ты никуда не торопишься.

Они сели на ступеньку крыльца. Исаак Ильич несколько раз глубоко вздохнул и, просветленный, тихонько, с осторожностью, словно боясь ошибиться, вымолвил:

— Совсем отлегло… Дышу часто, свободно…

— Но все-таки меня не провожай, — недовольно произнес Антон Павлович. — Лучше отсидеться прочнее.

Было тепло, солнечно, на уютном дворе весело играли дети, кормилица в высоком кокошнике, широкоплечая, с мощной грудью, со щеками нежно-алыми, словно накрашенными кистью Левитана, катала в колясочке спящее дитя. Исаак Ильич хмурился, смотрел напряженно, не мигая. Потом вдруг быстро встал, простился с Антоном Павловичем и, пряча свои глаза, ушел в дом.

Чехов вскоре после этого свидания писал Суворину: «Новостей нет или печальные.

Художник Левитан, по-видимому, скоро умрет. Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует».

Левитана почти насильно отправили в Швейцарию. Тоска гнала его с места на место. Ничуть не поправясь, он вернулся в свою мастерскую. Мысли о близкой смерти врывались в самые счастливые творческие часы — и кисти вываливались из рук. Он боролся со своими унылыми настроениями, хотел победить и не мог предостеречь себя от случайностей, чтобы не вызвать снова припадка своей сердечной болезни.

В одну из прогулок, на редкость спокойных, Левитан внезапно остановился на углу Златоустинского переулка. В сердце словно что-то рванулось. Исаак Ильич едва передохнул. Слабость сковала дрожащие ноги. Не в силах переступить, Исаак Ильич привалился к стене дома. Опомнившись, он вытер лоб, холодный, как металл.

Перед Левитаном стоял высокий, прямой, с большой седой бородой, почти величественный человек. Он гордо держал красивую голову, спокойно смотрел на мимо идущую толпу. Одет он был, несмотря на зиму, в ситцевую, стеганную на вате кацавайку, старушечью, что носят подмосковные молочницы. Подпоясан человек был веревкой. Старые брюки были из сплошных заплат и обмотаны внизу какими-то тряпками. Черно-бурая «художническая» шляпа покрывала белоснежную густую пену вьющихся волос. Под мышкой он держал тяжелый переплет от конторской книги, служивший ему папкой.

— Алексей Кондратьевич! — воскликнул пораженный Левитан.

Саврасов, которого он не видел несколько лет и не слыхал о нем ничего, узнал своего бывшего ученика, небрежно принял его руку, помигал и засмеялся.

— Ну, хорошо, хорошо, — забормотал он, — вода и мельницу ломает… Расшевелил ты меня… Пойдем в трактир пить водку… Ты меня должен будешь сегодня напоить, чтобы я не видел, как ты убежишь от пьяного и скандального Саврасова. Идем скорее. Без тебя меня такого ободранного не во всякий трактир пустят. — Он неожиданно закривлялся и плачущим голосом закричал: — А мне в трактир хочется, хочется!..

Левитан опустил глаза, взволновался, замешкался. Но Саврасов уже исчез. Исаак Ильич смутно видел, как Алексей Кондратьевич перебежал Мясницкую и спрятался за воротами одного из соседних домов. Левитан едва добрел до дому. Он два месяца лежал больной после этой несчастной встречи с учителем и едва не умер.

Через год Саврасов скончался. Исаак Ильич был на похоронах среди немногих художников в оборванной толпе хитрованцев, провожавших давнишнего постоянного обитателя Хитрова рынка под кличкой Академик. Саврасова похоронили на Ваганьковском кладбище.

Как-то Исаак Ильич навестил могилу учителя. На заброшенной всеми, неопрятной могиле стоял дешевый деревянный крест с надписью:

Академик

Алексей Кондратьевич Саврасов

Родился 12 мая 1830 года,

скончался 28 сентября 1897 года

Левитану стало стыдно, и он укорил себя, что не пошел с бедным учителем своим в трактир.

Смерть уже стучалась в дверь, но в ненасытной жажде жизни Левитан не хотел сдаваться. С одышкой подымаясь по лестнице школы на Мясницкой, Исаак Ильич точно, без пропусков, в дни занятий появлялся в бывшей саврасовской мастерской. Он волновался за своих учеников. Учил со страстным желанием передать им все, что постиг в искусстве. Ученики его дебютировали на Передвижной выставке. С провалившимися глазами, облысевший раньше времени, с замученным лицом, с палочкой в руках, через два шага отдыхающий, он поехал в Петербург, на вернисаж. Так было во всем, всегда — самоотверженно, без оглядки назад.

Его все еще лечили, на что-то надеялись, обещали выздоровление. Он слушался врачей, когда советы их совпадали с собственными желаниями художника. Зимой 1899 года Левитана послали в Ялту. Исаак Ильич с радостью согласился. В Ялте, в собственном домике, жил Чехов, тоже хворавший, тоже обреченный.

Стоял конец декабря, невиданно теплый, зимнее солнце словно не заходило. Природа была в эту странную, особенную зиму какой-то удивительно красивой. И Левитан все хотел подняться в горы. Он брел туда, как старик, поминутно останавливался, раздраженно стучал палкой и говорил своей спутнице Марии Павловне Чеховой:

— Мне так нужно туда, выше, где воздух легче, где дышать хорошо, Marie! Как не хочется умирать. Как страшно умирать… И как болит сердце…

На память о себе Левитан написал на камине в кабинете Антона Павловича повторение с известной своей картины «Стога». Сумерки опустились на землю, грустные, неясные, — ночь всегда несет печаль, светил слабо и дрожаще наполовину закрытый месяц, небо было мутное и серое… Антон Павлович бережно, осторожно уклонился от выслушивания левитановского сердца. Друзья тепло и нежно простились навсегда.

Весной 1900 года, в один из своих наездов в Москву из провинции, где жил тогда Михаил Васильевич Нестеров, он навестил, как делал всегда,