Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

5 марта

Большие торжества по случаю приезда Керенского. /.../ судя по газетам, Керенский — молодец! Мне кажется, он именно тот человек, который сейчас может утихомирить страсти и довести страну до победы.

Вечером был на собрании литераторов в Художественном театре, под председательством Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Перед открытием собрания Вл.Ив. сообщил о постановлении московских старообрядцев, признавших необходимость конституционной монархии. За республику не высказался никто.

Это, кажется, последнее антиреспубликанское выступление последних дней. Затем разговор коснулся постановления, уже аннулированного, Общества деятелей периодической печати. Фриче весьма подробно объяснял, что ничего тут страшного нет, что резолюцию, им предложенную, — не поняли, и когда князь Евгений Николаевич{37} крайне резко сказал о невозможности допускать выпады против войны, Фриче возразил с какой-то немного пугливой досадой: «Да никто и не желает мира! Все считают неизбежным продолжение войны!» Дальше говорил Брюсов. Он подчеркнул, что теперь мы не можем выполнить своего долга перед союзниками, что необходимо отказаться от гордых мечтаний 1917 года, поставить крест на свободе Армении, Бельгии, Чехии, Польши и других мелких народностей. Но, вместе с тем, он решительно высказался за продолжение войны, — ибо, в противном случае, молодой русской свободе грозит опасность быть задавленной немцами. Макс Волошин горячо протестовал против слов Брюсова. Настаивал на необходимости прежде всего сдержать данное слово верности, подчеркивая, что ни одно нарушение морали не остается безнаказанным. Затем приняли какую-то довольно бесцветную и общую резолюцию и разошлись. Я с Койранским, Ликиардопуло{38} и Арцебушевым пошел обедать в Трехгорный; за обедом все трое высказывались очень резко. Вообще в интеллигенции заметен весьма критический дух к событиям, известный правый уклон. Мое чувство глухого раздражения против того, что слишком уж много «товарищей» шляется по улицам и что всюду на первое место лезут какие-то хайлы, — испытывают многие. Но неудовольствие это соединено с какой-то робостью. Смелой критики не слышишь нигде.

Николай Николаевич удален с поста Верховного главнокомандующего. Конечно, нахождение династа во главе армии сейчас недопустимо и слишком опасно для революции. Но, с другой стороны, кто может справиться с охватившим солдат растерянным настроением? У него будет, хоть приблизительно, та популярность, какою пользуется великий князь? /.../

Вечером был у Е.В. Застал там брата ее мужа, офицера: тревожные разговоры о фронте; подлый приказ № 1-й уже сделал свое дело. То же самое говорил мне сегодня Костя Иванов. Уже совсем ночью, когда вернулся домой, около Никитских ворот возникла стрельба: кто в кого стрелял, никто толком не знает /.../

6 марта

Совет рабочих депутатов начинает вызывать во мне тошноту: Господи, какая болтовня, пошлая и несносная! Нисколько они не изменились с тех пор, как мы с ними сражались на университетских сходках. Петербургские газеты вышли наконец. «Русская воля» с огромным заголовком: «Да здравствует Республика!» Это, если не ошибаюсь, первое яркое декларирование республиканизма со стороны буржуазной печати. Аня{39} пишет, что в Питере — огромное ликование. /.../ Сегодня Временное правительство распорядилось заточить императора и царскую семью в Царском Селе. Конечно, эта мера — предусмотрительна, но, все-таки, на каком основании? Ведь государь не низложен, он свободно отрекся от трона, и Временное правительство — его законный преемник. Опять уступка à ces Messieurs de Soviet{40}! Вообще, Messieurs de Soviet начинают во мне возбуждать тошноту и ненависть! И вообще, вся эта канитель изрядно надоела: красные флаги и блудословие, блудословие и красные флаги. Блудословят даже умные люди: А.А.Яблоновский{41}, вообще-то глядящий довольно трезво (умно высмеян им Бонч-Бруевич с его проектом Красной гвардии), — сегодня разразился восторженным фельетоном по поводу какой-то девушки в автомобильном шлеме, с горящими глазами мчавшейся на грузовике, как «Дева Свободы». Эта «Дева Свободы» — Талька Гольденфарб, стерва. И глаза у нее горели не от революции, а совсем по иным причинам: под покровом алого знамени сосед ее вел себя тоже по-революционному...

Нестерпимы совершенно две вещи: грязь, которую бульварная печать выливает на императрицу, раскапывая всякие мерзости про Распутина, и уличные мистики у памятника Пушкину, где часами, с утра до вечера, толпа слушает нескладные речи доморощенных Катилин. Боже, что они несут. Что они несут! Вообще, все это невольно заставляет припоминать стихи Мережковского: «Но дурак никогда и нигде не умрет, но бессмертна лишь глупость людская». Сегодня распространились слухи о большой победе на фронте (дай-то Бог!) и о революции в Германии (ну, это чистейшее арапство!)

7 марта

Общее собрание литераторов в Юридическом собрании. Вопрос о захвате «Русского слова» и «Русских ведомостей». Два сотрудника последних приняли участие в захвате и помогали захватчикам печатать их воззвание. Собрание крайне бурное. Сотрудники «Русских ведомостей» оправдывались тем, что захватчики были вооружены, что сейчас — революция и что редактор Максимов — эксплуататор и буржуа. Им не дали договорить. Алеша Толстой барским баском рявкнул: «Что за хамство!», поднялся шум и иеремиады{42} социалистов прекратились. Кто-то попытался заикнуться о «заслугах пролетариата», но Бальмонт живо его срезал, сказав: «То, что случилось, — было единым в своей красоте порывом всех, — и никто, никто не смеет приписывать это только себе!»

Настоящая буря началась при обсуждении вопроса о «Русском слове». Крайне резкую речь произнес Раецкий, донельзя недружелюбно встреченный социалами. Его, не менее резко, поддержала Кускова{43}. Затем выскочил Костя Новицкий, которого прогнали, едва он заикнулся о классовом составе аудитории. Вид у Кости был лохматый и дикий, глаза горели, как у безумного. Удивил меня Осоргин{44}. Говорил очень уклончиво, чуть ли не оправдывая захват. Резолюцию приняли крайне резкую и назначили комиссию, которой поручили заняться «выставкой» захватчиков. Социалы ужасно хотели провести в комиссию Фриче, но мы его дружно провалили. Избраны — Кускова, Мельгунов{45}, Раецкий. /.../ Вечером пошел к Наташе Мануйловой[19], на мануйловскую квартиру; застал там Нину Александровну, жену Александра Аполлоновича{46}, только что приехавшую из Петербурга и уезжающую обратно. По ее словам, жизнь в Питере входит в свою колею. Не нахвалит Керенского: большая умница, единственный, кто может сдерживать крайних. Затем явилась Н.Н.Волохова{47}, сводная сестра Н.А. Эта меня разочаровала: она — интересная, но, как я ни вглядывался в нее, никак не мог почувствовать то, что таким гениальным порывом вырвалось у Блока:

Взор мой — факел — в выси кинут,

Словно в небо опрокинут

Кубок темного вина!

Был там еще присяжный поверенный Луи, очень остроумно говоривший очень