Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

<…> Правительство недовольно тем, что наше кино никак не может завоевать мировые рынки: наши фильмы наставительны, скучны, не имеют успеха. Да, легко это признать, но трудно исправить. Для начала надо выгнать всех Сурковых!

19 авг. Рано утром приехали из Ленинграда.

21 авг. <…> Сегодня воскресенье и на дачу приезжают Володины[40] друзья и Лева с Люсей — празднуется Левин день рождения, который был на днях.

22 авг. <…> У Ц. И. Кин. <…> Она слышала об обиде Солженицына на «Нов м ир» в связи с отказом от «Раковой палаты» — о том, что он передал повесть в «Москву» и отказался взять в «Нов. мире» деньги.

23 авг. 1966. <…> Странный слух, что сын Б. Л. Пастернака решил починить скамейку у могилы и сломав ее перед этим, нашел в ней звукозаписывающий аппарат. Все возможно, конечно[41].

27 авг. 1966. <…> У Храбровицкого. <…> странный человек с «комплексами»[42]. Он мне рассказал, что повесть Л. К. Чуковской «Софья Петровна» напечатана в последнем номере нью-йоркского «Нового журнала» с предисловием от редакции, что это сделано без согласия автора[43]. По городу ходит ее открытое письмо Шолохову по поводу его речи на съезде[44]. Будто бы она вовсе не испугана тем, что повесть напечатана за границей, а наоборот, горда. Но может быть, она просто так держалась перед Х р [абровицк]им.

<…> Прочитал очерки и рассказы Олега Волкова[45] о лагерях. Интересно, но Шаламов лучше.

<…> Хочется работать, сидеть часами за машинкой, не болтаться в городе. Люблю осень на даче.

30 авг. <…> в № 8 «Юности» начало интересного романа А. Кузнецова «Бабий яр». Автор был в Киеве в годы оккупации и все видел своими глазами[46].

31 авг. Кажется, чуть теплеет. Но Трифоновы снялись и уехали.

1 сент. У Надежды Яковлевны. Она не то больная, не то раздраженная. <…>

Говорим о разном: о Солженицыне, о Шаламове, о стихах Максимова[47], о Коме Иванове. Он знает более 70 языков, а сама Н. Я. более 20.

У Н. Я снова народ и видимо лишний, от которого она устает. Некая Елена Алексеевна и какой-то Эдик[48].

<…> На последние деньги я купил бутылку вина и конфеты. Это было кстати.

Стало теплее, но все-таки это уже осень.

Думаю о Н. Я. Дело в том, что в ее жизни образовалась пустота, или как теперь принято говорить, вакуум. Рукописи О. Э. [Мандельштама] сбережены, собраны, изданы за рубежом и готовятся к изданию у нас. Написана замечательная книга о поэте и его времени. <…>[49]

Человек она замечательный: умница, свежая голова, образована — за всю жизнь я наперечет встречал равных ей.

3 сент. <…> Левины беды с сыном. <…>

Не приложу ума, где достать денег. <…>

Просмотрел записи Тарасенковым разговоров с Пастернаком[50]. <…> Среди записанного Тар. е сть поразительное высказывание о Вс. Иванове — дружески-резкое — сравнение с поводырем медведя и странное (впрочем, характерное) высказывание о «трагизме» как необходимом элементе жизни, и в связи с этим об аресте Мейерхольда. <…>[51]

6 сент. <…> Вчера едем в город. <…> Потом у Н. Я. вместе с Шаламовым, Нат. Ив. Столяровой и Мишей Андреевым, сыном Вадима Андреева. <…>

Шаламов продолжает писать рассказы: только что написал и принес Н. Я. 8 штук. Бранил пьесу Пановой в «Нов. м ире»[52], снисходительно хвалил (с упреком за отсутствие прямизны?) Домбровского[53] <…> Была еще Вика Ш[вейцер], изгнанная из Союза будто бы за активность в хлопотах вокруг Синявского. <…>

Вика принесла № 8 «Простора», где ее статейка и окончание репортажа Поповского о Вавилове. Надо обязательно его купить.

Денег нет. Утром ходил сдавать бутылки.

<…> Вчера утром делал выписки из своих старых дневников о всех упоминаниях Мандельштама по просьбе Н. Я. для какой-то картотеки Морозова[54] (биографической) и вдруг понял, что я могу написать о нем и начинаю понимать — как.

7 сент. <…> С утра в городе. Три часа у Шаламова. Разговор о многом. В нем есть одностороннесть и своего рода фанатизм, но человек он крупно талантливый и интересный. Кто-то говорит, что память это свойство таланта: у него удивительная память. Взял у него читать еще кучу рассказов и переписку с Пастернаком.

<…> Ночью читал Степуна[55]. Это одна из интреснейших мемуарных книг русской литературы этого века. Как мелок рядом с этим Набоков, не говоря уже о Бунине-мемуаристе. Выше я могу поставить только Цветаеву. Впрочем, мемуары Степуна более многословны.

[далее строка из точек]

8 сент.

Пол — ночи читал рассказы Шаламова (некоторые уже вторично)[56]. Есть вещи отличные, есть небрежно-беглые. Он пишет их в школьных тетрадях в линейку с одной стороны листа (на другой вносит поправки). Сходимся в том, что профессиональная школа перечеркиваний и помарок, возведенная в абсолют Фединым и даже Флобером и Толстым, в большинстве случаев обескровливает рукопись (как это было с Бабелем). Писатель должен неустанно работать над собой, а писать быстро, легко и почти импровизационно. Это высказываю я, а Ш. сказал, что это и его мысли и техника работы. Он получает 70 руб. пенсии «за стаж» и изредка (но очень редко) какой-нибудь гонорар и этим удовлетворен. Жалуется только, что не хватает денег на машинистку. Написано уже около полутораста рассказов о Колыме — это целая энциклопедия жизни, быта, истории этого самого огромного советского лагеря. У него цепкая память и интерес ко многому, что выходит из границ темы. Говорим с ним и о «Синей блузе»[57] и он верно указывает о незамеченном исследователями Брехта ее влиян < ии > на драматурга. Рассказы о молодежи вокруг ЛЕФа в конце 20-х годов: он ходил туда. Лихая, анекдотная, циническая атмосфера салона Бриков и его стиль, оттолкнувший его С. Третьяков и его взгляды[58]. Он отрицательно относится к «Ивану Денисовичу», хотя признает «полезность»: считает это «неполной правдой» и вообще не жалует Солженицына.

10 сент. Вчера смотрели у вахтанговцев «Насмешливое мое счастье» <…>

Места нам Малюгин оставил хорошие (5-й ряд, середина)[59]. <…>

По ходу действия Ал-р Чехов говорит Антону Павловичу: — Поедем-ка в Китай! — и тот отвечает: — Нет, в Китай ехать уже поздно…. Тут раздался общий хохот в зале, длинный, долго не умолкавший … В от как в пьесу о конце прошлого века ворвался