Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

Смотрел я с волнением и даже не раз прослезился, но не из-за трогательностей сюжета, разумеется, а от некоторых точных попаданий (которые все же есть). <…>

Очень хороша музыка Владлена Чистякова[96], которую я всю целиком услышал нынче впервые. <…>

Итак, как раз к моему дню рождения закончена эта работа, так давно мною задуманная (лет 20 назад)

И от которой я не отходил даже в тюрьме и лагере. Киселев это помнит. <…>

24 марта [АКГ переехал в новую квартиру Эммы]

Расставляю по новым местам книги. Все в общем в новой квартире довольно уютно. Эмма хочет 28-го делать новоселье. <…>

В «Лит. газете» в публикации Орлова — стихи Кузмина, Волошина, Сологуба[97], и даже Гумилева.

Пишу на новой Эрике гораздо медленнее: какие-то тугие клавиши.

25 марта. Был на Ленфильме. Слух о «Зеленой карете» идет хороший, даже слишком. <…>

В только что вышедшем 9-ом томе собрания сочинений Эренбурга напечатаны его стихи последних лет, из которых я знаю часть. Они унылы и в них нет музыки, да и мысли острой нет. Просмотрел и последнюю часть мемуаров. Когда читал ее в первый раз, она мне больше понравилась. В эпоху «самоиздата» уклончивость и моральная неопределенность мемуариста кажутся непростительными. Многие (и я сам прежде) считал их лукавством, тактическим маневром, но м. б. он (автор-мемуарист) и в самом деле ничего не понимает. Все таки многолетнее пребывание в среде Фадеевых, Тихоновых, Корнейчуков и разных европейских либеральных пасторов не прошли для него даром. Не чуждо ему и полубессознательное восхищение перед «волей» и «силой», что так остро разглядела в И. Г. Надежда Яковлевна. Это сквозит через характеристику Фадеева, где так много недоговоренного, умолчанного, недодуманного.

26 марта <…> [история создания «Зеленой кареты] <…> Весь цикл (не считая предварительной подготовки — почти двадцатилетней!) с написанием сценария, начиная с либретто, занял немного больше 3-х лет. <…>

Начал читать завершающий роман трилогии Фейхтвангера «Настанет время» <…> [об Эренбурге и многоточиях в его воспоминаниях] Я мог бы когда-нибудь написать об И. Г. точно и верно. Он все двусмысленное и сомнительное обходит в своих мемуарах, но это сквозит. Я знаю по его рассказам больше, чем он написал, но тоже конечно далеко не все[98]. И все же, мне кажется, что полная правда для него была бы выгоднее психологически. Но для этого нужно мужество, которого у И. Г. нет, а м. б. нет и полноты понимания если и не всей исторической ситуации в целом, то хотя бы своего места в ней. В этом смысле его мемуары — неудача. Их прикладное значение важнее того главного, ради которого они затевались.

В этот приезд я не побывал у него; все мысли были в другом. Звонил. Он был на даче, но его ждали[99].

29 марта <…> [АКГ на Ленфильме] <…> Будто бы в Москве запретили «Андрея Рублева»[100] и фильм о деревне «Ася Клячко», который хвалят за правдивость[101]. <…>

Скорей бы прошел это период сдачи и сесть за книгу. Когда выходила «Гус. баллада», я тоже стал волноваться только в самые последние дни, а при сдаче «Возвр. музыки» совсем не волновался, ибо, увы, сомнений не было — ясно понимал, что это дерьмо.

Вчера праздновали новоселье. <…>

[о тех, кто приходит к власти в «Новом мире» — В. Лакшине, И. Виноградове и А. Кондратовиче — как о «лифшинианцах»[102]; сетует, что его «Олешу» (то есть статью АКГ «Слова, слова, слова») они «не пускают к столу».]

30 марта 1967 г.

День моего рождения. Не любил никогда (кроме детства) его праздновать и плохо помню, как он проходил. [но запомнил этот день — в лагере на Мехреньге, в 1952-м, когда был там вместе с театром: ] Жили мы в бане, лежал снег. Меня пришли поздравлять наши женщины и я за всех поцеловал одну Милу Витковскую и потом до ночи как бы в шутку все время целовал ее. Она шутку поддержала и мы доцеловались до романа. В следующем году — уже было время великих надежд. Похоронили «мудрейшего» и все трепетало предчувствием больших перемен. Я тогда, изгнанный из театра тупым и спесивым полковником Мелькиным[103], заведовал вещевым складом на 37-м [км.], театр уехал в первые гастроли без меня, Мила уже была моей любовницей, но как раз в эту поездку скурвилась <…> Ко мне приходили обсуждать мировые проблемы и нашу судьбу Б. Н. Ляховский, профессор Казарин и доктор Белецкий[104]: я читал трехтомник Белинского и «Былое и думы». Через несколько дней объявили о прекращении дела врачей и лед тронулся. <…> Я легко перенес «измену» Милы, кажется, она больше сожалела об этом, чем я: Янка уже освободилась и начались быстрые, легкие романы с кем попало — чувственное безумие последнего лагерного года…<…>

Очень многое для меня зависит от успеха, или неуспеха фильма. <…>

1 апр. [он в Москве] С вокзала еду к Леве <…>

2 апр. <…> Рассказ об интервью Твардовского в Италии, где он обругал Е. Гинзбург и ее книгу и заявил, что Бабель неинтересный писатель. Похоже, он оплачивает счет за помилование журнала.

3 апр. [АКГ в гостях у Эренбурга, они говорят о Св. Аллилуевой] <…> Едим форель и пьем итальянский вермут.

4 апр. Утром репетирую резкости, которые решил высказать Суркову[105]. <…> И вдруг как то становится ясно, что за сутки неизвестно почему вся ситуация коренным образом изменилась в нашу пользу. <…>

Обсуждение происходит в комплиментарной атмосфере. <…>

Не записал о вчерашнем блядском поведении Блеймана[106], явившегося на просмотр, узнавшего от Суркова о его отношении к фильму и ушедшего посредине демонстрации фильма, чтобы не связывать себя участием в обсуждении.

Уж лучше бы он бранился. Ну, черт с ним!

5 апр. <…> В Загорянке на участке лежит снег, а вокруг на улице грязь. Беру у М. Н.[107] лопату и делаю дорожку к крыльцу с ее участка. Вдоль самого дома с южной стороны все таки чуть стаяло. Милый мой, грязный, темный дом. <…>

6 апр. Утром у Н. П. Смирнова. Беру книгу М. Слонима «3 любви Достоевского»[108]. Встреча с Машей Мейерхольд[109]. <…> У Э. П. Гарина вынули поврежденный глаз. Звоню Хесе Александровне[110] <…>.

Лева и Люся в разгаре обменных квартирных комбинаций[111] <…>.

1011 [исправлено: впечатано поверх]апреля 1967 г. <…> Третьего дня с