Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева
Неделю спустя, давно протрезвев, но не переставая озорничать, тот пьяный (возчик с конбазы) вошёл в женский барак, был день, женщин не было, стал обходить топчаны и тумбочки меж ними и искать по висящим кофтам, передникам – денег.
Любопытно, что он узнал Нику (как мог?). Но это было доказано тем, что он не подошёл к её топчану, обошёл его – молча.
И Нике вспомнился тот случай с уркой Наташей, над ней взмахнувшей поленом, – как она потом с воли прислала ей, каэровке, „контрреволюционерке“, письмо».
По этим двум эпизодам, одному – вошедшему в роман, другому – писательницей за некоторым избытком выпущенному, мы понимаем, в каких нечеловеческих условиях она находилась в лагере, если ей по крайней мере дважды приходилось евангельское заповедание (слова Иисуса Христа): «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5:39) – превращать невольно в психологическую «боевую технику» в её действиях и с уркой Наташей, и с пьяным возчиком. Её волевая готовность к смерти обезоружила нападавшего. У неё в лагере ещё были подобные, сходные по накалу опасности случаи.
Не всё, что Анастасия Ивановна дописывала в роман, в окончательную редакцию вошло. Так, есть эпизод, где она стирает грязное бельё заключённых: «…трёт крепче грязь о стиральную доску. И по руке её из вышвырнутой кучи белья – прикипевшего? – ползёт оголтелая вошь». Когда она его писала, я видел, был такой текст: «Руки трут, а душа поднимается ласточкой над корытом» – вдруг она густо зачеркнула слово «ласточка» в строке. Я сказал: «Анастасия Ивановна, это же удачно, зачем?» «Нет, сентиментально!» – твёрдо ответила она. Так что и в этом проявилось недреманное в ней волевое начало…
Анастасия Ивановна ввела в роман «Amor» свои стихи. Первоначально заявлено, что Ника будет писать поэму о Морице. И можно было бы ожидать, что именно эти стихи вошли в книгу. К ним, несомненно, относятся: «Когда вы смеётесь – вся жизнь наполняется светом», «Ваша улыбка насмешлива, даже когда вы в рассеянности», «Сомнение» («Да если б я с тобой одним боролась…»), «Здоровье» («Всё хуже чувствую себя. Температурю…»), «Баланс сведён, предъявлен счёт…», «Полынь» («Вдохну – полынь…»).
Несколько стихов этого «Морицева цикла» только кратко цитируются. Но оказывается, что в роман включены стихи из других авторских циклов, герою не посвящённые. Это стихотворения: «Как странно начинать писать стихи…», «Сюита тюремная», «Сюита ночная», «Сюита призрачная», «Есть такие города на этом свете…», «Гитара» («Звон гитары за стеной фанерной…»), «Доминант-аккорд. Летняя ночь», «Разрешающий аккорд. Утешение», «Что терпит он, народ многострадальный…».
О своих тюремных и лагерных стихах, посвящённых Морицу, Анастасия Ивановна мне говорила: «Десять лет я проносила в своём кармане маленькие кусочки папиросной бумаги. Не дописывая слова, я записала свои стихи – никто не отнял. Я рисковала. Даже в стихах он, Мориц, то очаровательный, то наоборот. Он никогда не играл, он был таким, как был, естественным до последней степени. Дикарь. Не думал о том, какое производит впечатление. Это было в нём драгоценно, всё разбивалось о моё материнство – он недоспал, недоел…» Во время работы над восстановлением и дополнением текста романа я сказал Анастасии Ивановне: «Вы как то сказали, что прототип героя, Этчин, был на дипломатическом поприще, в то время как сам Мориц, такой, как он описан, кричит на людей, неуживчив, его не любят». Но Анастасия Ивановна убеждённо ответила: «Ника имеет полное право ошибаться!.. Она его поэтизирует!..»
В неокончательной редакции романа есть эпизод, где Ника, переживая момент ревности и ожесточения, душит в себе порыв уничтожить свои стихи. В ней встаёт тёмная волна: «Накал негодования поднимает её над бюро, над ним, над собой, над дописанными стихами! „Разорви их! – кричит в ней кто-то. – Разорви их сейчас! Романтическую чушь! В которой ты опустилась до любви к человеку, способному вести себя так!“ – „Нет, стихов я не разорву“, – отвечает она себе трезво и холодно».
Заяра Весёлая, дочь репрессированного и погибшего в лагерях поэта Артёма Весёлого, издала маленьким тиражом в серии небольших книжек поэтов-лагерников книжечку А. Цветаевой «Тетрадь Ники» (1992). И многие подумали, что это и есть полный свод того, что опубликовано или предполагалось для романа, однако стихотворений там очень мало и есть позднейшие, к «Тетради Ники», отношения не имеющие, такие как «Муха» или «Мне 80 лет…».
Помимо своих стихов, Анастасия Ивановна в романе цитирует стихотворения М. Лермонтова, А. Блока, М. Волошина, Ф. Сологуба, М. Цветаевой, Н. Гумилёва, М. Кузмина, Н. Вержховецкой и других. Упоминается среди многих книг и «Туннель» Бернгарда Келлермана – любимая книга Анастасии Ивановны. В Морице она хотела бы видеть черты главного героя «Туннеля», о котором говорила: «Надавит на него океан – и нет туннеля, хоть и отдал ему Мак Аллан жизнь». Там тоже строительство, тоже героика, но по сути иная, более трагическая и возвышенная.
Реминисценции к европейской поэзии, прозе, истории столь многочисленны и ассоциативно тонки, что их никак не перечислишь. Чувствуется, что автор – носитель дореволюционной культуры, хранящий осколки её огромного арсенала, как потускневшие камни из старинного ларца. В этом смысле роман, при богатстве языка, при всём психологизме, порадует интеллигентного читателя. Наблюдается закономерное сходство некоторых историй из жизни героини и глав из знаменитых «Воспоминаний» Анастасии Цветаевой, которые в предуведомлении «От автора» чётко определены как «семейная хроника». Но есть и отнесения к более давнему тексту. Так, сцена из главы «Глеб и Миронов», где говорится о первом муже Анастасии Ивановны, Б. С. Трухачёве, и о его молодой компании, хором поющей «песню о Степане Разине, утопившем княжну», соотносится с подобным эпизодом во второй, «дневниковой» книге писательницы «Дым, дым и дым».
Наиувлекательнейшая часть романа – это «Жизнь Ники», повесть в романе, которую героиня пишет по сюжету – для Морица, чтобы быть понятой. Чтобы дать ему понять, к каким далям его зовёт, к чему призывает, как постепенно преодолевает на протяжении своей жизни земные искушения.
«Я напишу всё это (сказала она, медленно, себе), чтобы разбудить в нём – душу. А если для этого мне надо вновь пострадать немного – пусть будет так! Начать – с юности. И как же назвать это? Может быть, так: „С первой настоящей любви“. И – не растекаться по древу! Кратко она скажет о первом муже, о фантастике, романтике этой встречи, о мучениях дней, когда они перешли во враждебный мир секса, о том, как секс разбил романтику, угасил ту любовь. Схематично! Потому что не рассказать – человека. Пленённость, трагизм индивидуальности неповторимой».
В «Жизни Ники» «Amor» предстаёт уже не как книга взаимодействия двух героев,
