За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– А если требуется мое присутствие именно в театре?

– Я тебя умоляю! Десять дней эти шалберники вполне могут и без тебя обойтись.

– Десять дней… – убито повторил Михаил Афанасьевич. Он прилег, закинув руку под голову, и молча смотрел в потолок купе. Елена Сергеевна прибрала со столика и тоже прилегла, время от времени поглядывая на мужа.

Молчание продолжалось долго. Наконец Булгаков произнес:

– Он убил меня.

– Кто? – всполошилась Люся. – Сталин?

– Да какой Сталин… Калишьян своей телеграммой. – Снова долгое молчание. – Если честно, я не верил, что спектакль пойдет.

– Да почему же?

– Вот был бы я Сталин. Я бы рассудил так: в кино ладно, там сняли, кое-где подправили и будут впредь показывать без изменений. А в театре этом шальном? Какой-нибудь босявка актеришка на сорок пятом представлении придет с похмелья или вообще подшофе, и все заржут: «Гляньте, Сталин-то пьяный!» Как углядишь? А еще в других городах станут пьесу крутить, там вообще пес знает что может случиться. Нет, Люсенька, театр штука ненадежная, и мудрый Иосиф сообразил, какие могут быть непредвиденные сальто-мортале. Как ты считаешь?

Она в ответ тяжело вздохнула и призналась:

– Если честно, я тоже об этом думала. Но наивно надеялась на чудо. Ведь какой был бы головокружительный взлет! Первая пьеса о Сталине, и автор – Булгаков!

– Я бы над всеми воспарил. Всем бы сверху фофанов надавал. Как Балда попу. У нас бы и квартирка новая, и дачка, глядишь… В Переделкине. К примеру, которая раньше Авербаху принадлежала. Сколько эта гадина моей крови попила! Там, поди, еще где-то следы… Когда он о портьеры свое жало вытирал кровавое. Или прямо об обои.

– Но, однако, заметь, сколько таких, как он, тебя травили, и где они теперь? – взбодрилась Елена Сергеевна. – Авербах расстрелян, Орлинский расстрелян, Киршон, Пикель, Гроссман-Рощин, Селивановский – все в могиле, и это только навскидку. А ты жив-живехонек. Они все требовали расправы над тобой, а в итоге… Как говорится, живи спокойно, и мимо твоего дома пронесут гроб твоего врага.

– Не умею, Люся, жить спокойно, – сердито фыркнул он. – Вот стану покойником…

– Хватит! – стукнула она кулаком по столику. – Надоело слышать твои унылые предсказания. «До пятидесяти не дотяну…» А ты скажи: «До ста буду и больше!» Так что не мрачней, едем себе дальше, будто ничего не случилось. Слышишь?

– Да слышу, слышу. Едем, конечно… Море, солнце юга, почти Италия… Какая там следующая остановка?

– Батум!

– Надо же, какие божественно глупые и счастливые три часа до Серпухова… Как мальчишки в ожидании прихода родителей, которые всыпят им ремня за то, что они дома натворили. А они ухохатываются. И вдруг – удар судьбы. И все кончено.

– Зато какие три счастливых часа, Миша! Их уже ничем не перечеркнешь. Как смертью не перечеркнешь все счастливые мгновения жизни. Слышишь, маленький?

Он молчал, и она уже ничего не могла с ним поделать. Следующая остановка была Тула. За пятнадцать минут до нее он рассчитался с проводником и стал переодеваться из пижамы в летний костюм кремового цвета, а ей ничего не оставалось делать, как тоже расстаться с шелковым халатиком, вернуться в платье.

– Так надо, Люся, – сказал он. – Вдруг да еще можно что-то исправить, а для этого нужно мое присутствие в Москве. Вдруг он возьмет да и позовет наконец для разговора.

– Не позовет. Но… Как знаешь. Жаль, конечно, что не будет моря.

В отличие от театроведа и режиссера-ассистента, они не покидали поезд впопыхах, сошли чинно-благородно. Тут же им вручили повторную молнию, в точности такого же содержания, как и серпуховская.

– Судьба стучится в дверь дважды, – мрачно произнес Булгаков.

Рабочий угол М. А. Булгакова в квартире в Нащокинском переулке, где письменным столом служило александровское бюро

[Музей М. А. Булгакова]

Окошко кассы оказалось безжалостно закрыто, зияла надпись: «Сегодня на Москву нет».

– Что-то в глазах рези какие-то, – совсем раскис Михаил Афанасьевич, садясь на привокзальную скамейку.

– Посиди, я пойду машину искать, – приказала Елена Сергеевна.

Но никаких машин не наблюдалось. Трястись в автобусе не хотелось. Заботливая жена битый час ходила и спрашивала у всех подряд, как бы срочно в Москву уехать. Наконец какая-то тетка вспомнила про какого-то Арнольда, что он возит, и еще через полчаса к вокзальному подъезду подкатил шикарный новенький ЗИС представительского класса.

– Сколько вас? – спросил Арнольд, явно удрученный невыносимой жарой.

– Двое.

– Садитесь.

– Слава богу, – шептал Михаил Афанасьевич, усаживаясь на заднее сиденье. В салоне автомобиля не так ярко, и поначалу он перестал заслонять глаза от солнца, но вскоре и те лучи, что проникали в салон, стали для него мучительными.

– Голова? – спросила Елена Сергеевна.

– Раскалывается.

– Немудрено после шампанского и коньяка.

– Тут иное, – тихо и обреченно произнес муж.

Однако Арнольд ехать не спешил, прогуливался по привокзальной площади, покуривал, с кем-то беседовал дружески, с кем-то перебрехивался. Так прошло минут сорок, прежде чем он заглянул в машину:

– Удобно вам?

– Удобно, только когда поедем-то?

– Народ наберется, и поедем.

– То есть?

– Что ж я вас двоих повезу? Мне еще пять пассажиров найти нужно.

– Ах, вот оно что. Погодите, сколько вы с каждого берете?

– По сороковнику.

– Семью сорок двести восемьдесят? Четыре килограмма черной икры… – подсчитал Булгаков. – Мы платим всю сумму и едем вдвоем. Поехали, Арнольд!

– А не обманете?

– Вот половина суммы в качестве задатка. – Елена Сергеевна отсчитала сто сорок рублей и отдала водителю. Тот взял деньги, еще минут пять повалял дурака, расхаживая туда-сюда, и, наконец, поехали.

– На двести восемьдесят мы могли бы в Батуме… – проворчал Булгаков, но Люся резко его осадила:

– Сиди уж, раз отказался ехать туда!

– Умолкнул и бледнею, – изобразил он покорность.

Помчались обратно в Москву. Злое солнце било слева, становясь все назойливее.

– Долго нам еще? – несколько раз спрашивал горемычный драматург, и Арнольд всякий раз отвечал тупо:

– Мимо Москвы не проскочим.

Лишь возле Подольска в разговор влилась свежая струйка:

– Сколько лошадиных сил? – поинтересовался пассажир.

– Сто десять лошадок, как в хорошем табуне, – оживленно отозвался водитель.

– Мечтал я, Люсенька, что и мы такую машинку купим, да не судьба, – вздохнул Булгаков. Помолчав минут пять, добавил горечи: – Навстречу чему мы мчимся? Может быть – смерти?

Она злилась на его уныние, но молчала, вздыхая. Он левой рукой заслонялся от злого солнца, а правой крепко держался за ее руку, словно боясь оступиться и упасть в бездонную пропасть.

– Здесь я мог давно уже гнить. А гниют другие, – сказал Булгаков, когда проезжали Коммунарку, где, по слухам, расстреливали еще год назад, до свержения Ежова.

– Здесь же и