Полководец, Суворову равный, или Минский корсиканец Михаил Скобелев - Андрей Борисович Шолохов
Щедрый на награды и отличия своим подчиненным, М. Д. Скобелев в то же время решительно взыскивал с тех, кто провинился. Так, когда во время третьего штурма Плевны две роты одного из полков дрогнули и начали отступление без приказания, оба ротных командира были отстранены от командования. Или еще пример. В приказе по войскам Закаспийской области читаем:
«Вчерашнего числа я пробовал пищу сводной роты Красноводского местного батальона и нашел ее совершенно негодною.
На вопрос мой, пробовал ли в этот день командир роты сам пищу вверенных ему людей, подпоручик N отозвался отрицательно.
Заключая из вышеизложенного, что подпоручик N мало близок сердцем к благосостоянию, в обширном смысле слова, вверенных ему 177 молодцов, и это несмотря на необыкновенно трудные условия теперешней боевой службы, я предлагаю подпоручику N сдать роту на законном основании»[352].
Скобелев оценивал человека только по его службе, не терпел так называемого наушничества. Сошлемся здесь на воспоминания Немировича-Данченко:
«Один из военных, которые обладают незавидною способностью лазить без мыла в глотку, сошелся с ним в Константинополе. Генералу он очень понравился, потому что это обстоятельство не мешало оному быть храбрым человеком и остроумным собеседником. Завтракая в гостинице «Англия», он как будто нечаянно начал передавать Скобелеву всевозможные сплетни.
– Вы знаете, генерал, вы бы остановили своих рыцарей!
– Каких это моих рыцарей?
– Офицеров, близких к вам.
– В чем я их должен останавливать?
– Во-первых, они здесь кутят…
– А мы с вами, полковник, что теперь делаем?
– Какое же сравнение!
– Нам, значит, можно, потому что у нас есть деньги на шампанское, а им нельзя, потому что у них хватает только на коньяк.
– Ну, и еще за ними водится грешок.
– Какой?
– Они вовсе вам не так преданы, как вы думаете.
– Ну уж это вы напрасно… Я их всех хорошо знаю.
– Да вот-с, не угодно ли, один из них про вас рассказывал…
И началось самое бесцеремонное перемывание грязного белья…
Но Скобелев в это мгновение схватил того за руку.
– Пожалуйста, ни одного слова больше – и ради Бога – без фамилий. Я слишком люблю своих рыцарей, слишком обязан им, слишком. Всю кампанию они, по одному приказанию моему, шли на смерть. Я не хочу знать – кто это говорил, потому что не желаю быть несправедливым. Поневоле такая несправедливость может прорваться когда-нибудь в отношении к человеку, повинному только в том, что, под влиянием стакана вина, он разоткровенничался при человеке, не заслуживающем откровенности.
И Скобелев тоном голоса нарочно подчеркнул эту фразу.
– Да-с… не заслуживающем.
Когда завтрак кончился и полковник откланялся, Михаил Дмитриевич позвал человека.
– Заметил ты лицо этого господина?
– Точно так-с.
– Помни, что для него меня никогда нет дома!
Занимая высокий пост, Михаил Дмитриевич не раз сталкивался с людьми, которые старались выиграть в его мнении и выдвинуться вперед, унижая своих товарищей.
– Я их слушаю поневоле, ушей не заткнешь, но в уме своем, в графе против их фамилии, ставлю аттестацию «подлец и дурак». Подлец потому, что клевещет про других – и главное, – про своих товарищей, дурак потому, что передает мне это, точно у меня самого нет глаз во лбу, точно я не умею отличить порядочного человека от негодяя»[353].
Не только в бою начальник должен служить примером для своих подчиненных, полагал Михаил Дмитриевич. «С прибытием Скобелева в Закаспийский край, – пишет Ш. А. Чанцев, – все закипело иною жизнью, все пришло в движение, на всем стала видна мысль, цель, сознательная работа. Генерал вставал в 4 часа утра, являлся со своими адъютантами на кухни, когда ротные котлы только что начинали ставить на огонь; проверял сам мясо, крупу, пробовал хлеб, ночью неожиданно являлся в госпитале, осматривал сторожевую службу и лично расспрашивал фельдшеров о числе труднобольных солдат. На складах шла разгрузка ночью с фонарями, куда очень часто являлся и Михаил Дмитриевич, приговаривая: «Буду я, будет на работе и офицер, и смотритель, вернее вес выйдет, да и солдату веселее пойдет работа». Он далеко не был «белоручка». Во всех комиссиях, комитетах, санитарных заседаниях и совещаниях вообще он участвовал лично»[354].
Всякий подчиненный работает с усердием, когда знает, что начальник, хотя и строгий, и требовательный, не забудет его поддержать в минуту несчастья, считал Скобелев. Он полагал: насколько вредна для дела протекция, основанная на родственных отношениях, настолько полезна та, которая зиждется на деловых качествах протежируемого лица. Одна внушает подчиненным нерасположение к начальнику, подрывает их энергию, другая заставляет превозносить его и усиленно работать.
«Скобелев «за своих» всегда стоял горой, – вспоминал один из его сослуживцев. – Их участь положительно была больна ему. Эта армейская молодежь, беззаветно преданная делу, стала для генерала – семьей, даже ближе семьи, если хотите.
– Я их не брошу и не оставлю никогда, – говорил он.
– Они все на моей душе теперь. Так работать, как они, – почти невозможно.
Михаил Дмитриевич так же, как и бессмертный Суворов, терпеть не мог «немогузнаек». На походе он часто подъезжал то к одному, то к другому офицеру и задавал прямо такой вопрос: «Сколько у вас снарядов на орудие?» Если офицер отвечал не тотчас, то генерал делал ему следующее стереотипное замечание: «Плохой вы офицер!» И эти три слова были самым тяжелым наказанием для офицера. Генерал почти никогда не кричал на офицера: все его выговоры, замечания, так называемые «нагоняи» представляли собою не что иное, как поучение отца сыну. Сделавши выговор, Михаил Дмитриевич тотчас протягивал офицеру руку и с милою улыбкою на устах присовокуплял: «Я уверен, что у вас этого беспорядка впредь не будет». Таким гуманнейшим обращением с самыми мелкими служаками он возбуждал в них силу, бодрость духа и беспредельную энергию. Вот где залог его побед»[355].
Извиниться перед подчиненным за неправильно сделанное ему замечание, за обиду, нанесенную в пылу раздражения, – священная обязанность всякого благородного человека – начальника. Отсюда уважение и любовь к нему. «Скобелев, – писал художник В. В. Верещагин, – положительно совершенствовал свой нравственный характер. Вот, например, образчик военной порядочности из его действий последних лет: на третий или четвертый день после Шейновского боя я застал его за письмом.
– Что вы пишете?
– Извинительное послание; я при фронте распек этого офицера – бедного Х, как вижу, совершенно напрасно, поэтому хочу, чтобы мое извинение было так же гласно и публично, как и выговор.
Начальник отряда, – замечал Верещагин, – извиняющийся перед подчиненным
