Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович
Таким образом, взглянув на описанный эпизод под специфическим углом зрения, мы получаем возможность истолковать его не столько в социально-критическом, сколько в сексопатологическом ключе.
Самое удивительное — и это говорит о степени значимости «банной фантазии» для Владимира, — что в первой серии «Мемуаров» мы обнаруживаем еще один эпизод, отчасти повторяющий предшествующий, но содержащий некоторые новые важные в смысловом плане детали. Речь в нем идёт о молодых практикантках, присутствующих якобы при процедуре мытья.
Я не переносил органически, когда в предбаннике в банный день собиралась толпа этих молодух и пялила глаза на нас, голых, с обросшими волосами, с уже что-то представляющими членами. Я-то что, а вот у некоторых пацанов член был немного выше колен, и если бы дать попробовать им, то мало не показалось бы. И тоже, как те, кто работал в школе, так и деваха потрет тело на выходе из бани у тебя в разных местах, не катается ли грязь, не осталась ли опрелость на головке члена, отодвигает двумя пальчиками шкурку, а ты стоишь как баран и ничего сделать не можешь. Тут же и медичка, и прачка, и раздатчица белья в окне торчит, глаза таращит.
Я хоть и бесился, но совесть начинала тухнуть и чувства переходить из одного состояния в другое. Хотелось всех их раздеть и посмотреть, как они при нас будут мыться, или в туалет ходить, или бежать в одних трусиках утром на зарядку. Хотелось тоже потереть их по телу рукой и между ног, так сказать, проверить на грязь, не катается ли по телу, и раздвинуть ноги, и проверить, не заросла ли щель их половая. Были, конечно, и такие дамы, которые в баню не заходили, наверное, понимали, что нет такой необходимости еще туда лезть и что есть на то медичка, а может, человеческие понятия не позволяли. Как говорится, не место красит человека, а человек место.
Вдумчивый читатель заметит здесь развитие проанализированной выше фантазии и не упоминавшуюся ранее вторую её часть, где фантазирующий повествователь начинает уже мысленно манипулировать женским телом. Настораживает, кстати, и желание подглядеть как практикантки ходят в туалет — еще один штрих к складывающимся психопатологическим наклонностям.
Мы располагаем, впрочем, одним весьма характерным признанием Муханкина, вырвавшимся у него по ходу следствия, которое помогает уточнить сделанные здесь выводы.
С 15-летнего возраста, когда еще находился в Ростовской спецшколе (это село Маньково Чертковского района), я под влиянием соучеников стал подглядывать за женщинами, например, стоял под лестницей, а в это время по лестнице спускалась учительница. Мне снизу под платьем были видны её ноги выше колена и трусы, и я в это время занимался онанизмом, т. е. своими руками возбуждал свой половой член, что заканчивалось семяизвержением. Но заключительный акт наступал только в том случае, если я видел интимные места женщины. Постепенно эта привычка укоренилась и появилась регулярная потребность в занятиях онанизмом.
(Из протокола допроса от 26 августа 1988 г.)
Есть в разделе «Мемуаров», посвященном спецшколе, и другие моменты, явно свидетельствующие о значительности той эротической окраски, которая может показаться чрезмерной, если учесть медленное физическое развитие этого хилого и слабого подростка:
Каждое лето откуда-то приезжали в спецшколу практикантки. Они были не так уж и намного старше воспитанников старших классов. Может, лет на 20 выглядели и были модницами, в общем, молодые, красивые, симпатичные девушки. Акклиматизировались они быстро, но, самое главное, у них над нами была власть. Они также могли наказывать и миловать. Они друг перед другом рисовались и чёрт знает, что мнили о себе: ведь у каждой был свой отряд человек 30 пацанов, а главное, они хозяева положения были.
Но как бы там ни было и какими бы они ни были строгими и неприступными, но часов в пять утра эти практикантки уже были каждая на своем этаже и в своем отряде. Летом на зарядку выбегали в одних трусах. Но главное — это подъем. Пацаны вскакивают с кроватей и бегут в каптёрку обуваться. У многих пацанов трусы палаткой торчат спереди, а практикантки стоят меж отрядов или на лестнице, на площадке, переглядываются и хихикают, тащатся по-своему, покрикивают, подгоняют, чтобы быстрее бежали. Если бы девушки были постарше, то еще чёрт с ними, терпимо. Но видишь их молодость и что они недалеко ушли от нас по возрасту и это хихиканье, особенно глаза их блестящие и многоговорящие, и все настроение на весь день портится. Совесть и стыд, конечно, у пацанов были, и, конечно, была какая-то подавленность, раздражённость какая-то неестественная. Им все можно, и они начальство, и попробуй, дотронься до них — хана, изобьют как собаку дежурные или режимник и актив. А хотелось бы на них посмотреть голенькими, да и не только посмотреть — и более, если б можно было.
В целом, воспоминания о практикантках подредактированы нашим рассказчиком с таким расчетом, чтобы убедить нас в естественности его сексуальных пристрастий. В конце концов, что уж такого удивительного в страстном желании мальчишки разглядеть как следует самые интимные места молодой женщины, помечтать о ней? Тем более, что далее следует пространный патетический рассказ о мечтах, связанных с воображаемой будущей невестой, явно не совместимый в психологическом плане ни с предшествующими пассажами, ни с возрастной категорией, к которой относится наш герой.
Настораживает, разве что, лишь одно: едва проскальзывающее раздражение, несколько неприязненная интонация, слегка прорывающаяся в расстановке акцентов. Но далее следует эпизод, который, быть может, вопреки намерениям рассказчика, вновь (после сна-фантазии о мучительной борьбе с материнским лоном) вводит тему опасности, исходящей от женщины.
Вспоминаю одну практикантку, которая после отбоя садилась на стул в дверях в умывальнике и наблюдала, как идёт уборка, и следила за тем, чтобы все сияло чистотой. Ну пацаны уберут свои назначенные санитаром места, а я, как всегда, и краны начищал до блеска и ложился спать последним, когда был уже полный порядок.
Глаза ведь не выколешь и не закроешь, и вот они время от времени нет-нет да и глянут этой даме между ног под юбку, а член в трусах торчит и не падает, хоть убей, ничего с собой сделать не могу.
Отметим, что сперва Муханкин повествует как бы о других, но тут же сбивается на первое лицо, выдавая тем самым личный характер фантазии.
А она мне говорит, чтобы я ей тряпку под ноги положил, нужно подошвы вытереть, нужно же уважать труд и соблюдать чистоту. Я ей кладу чистую тряпку под ноги, а глаза мои между ног у неё поневоле. Я встаю и вешаю тряпку на ведра, а она мне говорит: «Что это ты спрятал в трусы?» Я мнусь и говорю, что там ничего нет. Она же мне говорит возмущенно: «Тебе что, не ясно? Доставай то, что спрятал в трусы».
В общем, это недолго длилось: она посмотрела и обнаружила, что там ничего нет, а член торчит. «Да ты заболел, дружок, нужно идти в санчасть». И она отвела меня к медичке.
И чёрт его знает: о чем бы я ни старался отвлекающем думать, ничего не получалось. Только наполовину упал член, пока шли вниз, в санчасть.
Они, дамы, пошушукались между собой и говорят: «Давай, показывай свою болезнь». Пришлось снять трусы. Стали они его трогать и так дотрогались, что я чуть не кончил. Сами вид серьезный создают, говорят, что это не страшно, а сами вот-вот рассмеются. И без труда все это было видно. Тем более обидно, что какие-то мокрощелки дурью маются, как будто больше делать нечего было.
Медичка слегка помазала тампон мазью Вишневского, положила в мешочек с лямками и надела мне на яйца, и на поясе лямки завязала. «Завтра, — говорит, — снимешь и выбросишь, болезнь твоя излечима, никто еще от этого не умирал. А сейчас дуй спать».
И опять на другой, на третий и т. д. дни я вечный дежурный умывальника, а процесс-сеанс продолжается, только девка была без трусов и я уже видел там между ног всю её прелесть. Однажды она завела меня в подвал под корпусом, где были какая-то наглядная агитация, кровать, стулья и разный хлам. Села в кресло и начала объяснять, что она может сделать так, что я буду ходить вне отряда в столовую, строевая меня касаться не будет, убирать мне ничего не придётся, никаких нарушений и ничего лишнего, никто меня не тронет и т. д. Давай, говорит, ты мне сделаешь хорошо, а я тебе в ответ блага, и предложила целовать себя в ноги далеко выше колен и еще выше, а сама ноги раскинула на подлокотники кресла, все между ног было открыто и чисто, и она меня направила так, как ей было удобно, дергалась и стонала.
