Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург

многие десятки женщин, с которыми он опробовал почти все мыслимые варианты сексуальных действий? Учтем, что в тетрадях № 3–6 второй серии, где сосредоточено большинство эпизодов эротического характера, наш повествователь резко меняет стилистику текста, и читатель этой книги, добравшись до них, сразу же заметит, как умело он репродуцирует стереотипы эротического романа. Трудно сказать, приходилось ли самому Муханкину читать когда-либо подобные книги. В целом это маловероятно, потому что активным читателем он, по-видимому, никогда не был. Но его текст временами кажется не менее профессионально выполненным, чем, скажем, нашумевший эротический бестселлер американского писателя Генри Саттона «Эксгибиционистка».

Конечно же, вошедший в состав «Мемуаров» эротический романный пласт не является в полной мере человеческим документом. Бурная фантазия Муханкина активно трансформирует и преображает реальную действительность, наделяя одних женщин свойствами, которыми они, очевидно, никогда не обладали, и, похоже, конструируя других, которых, наверное, никогда не существовало. Но помимо того, что эротические эпизоды «Мемуаров» являются иной раз весьма занимательными, они, вопреки изначальным намерениям автора, косвенно передают те или иные психологические установки, характерные для его личностного склада, и дают ключ к выявлению мотивации его поведения и тех или иных особенностей его предпочтений.

В частности, в них угадывается и третья цель автора — реализовать в данных эпизодах свои эротические фантазии, разгоревшиеся, вероятно, еще в годы заключения и распалившиеся до последнего мыслимого предела по ходу разворачивания инициированной им смертоносной серии. Можно легко представить себя, какие чувственные ощущения испытывал Муханкин, дописывая тот или иной эпизод интимно-сексуального характера.

Впрочем — и это, возможно, главное, — прагматические установки не помешали Муханкину-литератору вжиться в свой своеобразный творческий процесс. Каждый, кто прочтет включенные в текст данной книги про странные фрагменты его «Мемуаров», почувствует, что он достаточно серьезно относится к своему творчеству и, несомненно, получает от него немалое удовлетворение. В этом убеждают, например, обращения к читателю, которые мы не раз и не два обнаруживаем в муханкинском тексте. Например, такое:

Описывая свою жизнь, я не делаю каких-либо открытий. Есть биография — значит есть, о чем писать, какой бы она ни была. Возможно, что в моей писанине есть свое своеобразие описания неудавшейся жизни. Писать о себе и тех людях, которые попали в эти записи, нелегко. Но, раз душа наклонила опыт и я взялся вкратце за описания, значит, можно отсюда извлечь какие-то истины. Хотя художник я никудышний, но на что-то читателю стоит обратить внимание. Для кого-то моё творчество может представлять определённый интерес. И как бы то ни было, я все же не уверен, что мои записи, каракули имеют цену для кого-то. Судьба есть судьба. Каждый проживает свою жизнь, не похожую ни на чью другую. Жизнь меня не ласкала, и я прошёл её по жестоким, колючим и больным дорогам отвергнутых, выброшенных на помойку.

Не станем воспринимать буквально самоуничижительные характеристики нашего писателя. Очевидно, что он высоко оценивает свое сочинительство. И, думается, не зря. Ведь, читая написанные им страницы, замечаешь, что он обладает интуитивно сложившимся чувством стиля, особенно наглядно заметным в диалогах, что он резко меняет стилистику последних в зависимости от того, кто является его собеседником, и от романтически окрашенной беседы с той или иной женщиной в полумраке спальни легко переходит к изобилующему жаргонизмами диалогу с дружками по колонии. Муханкин-автор широко использует прием монтажа, умело ведет изображаемые им эпизоды к кульминации, свободно перемещается во времени и в пространстве, то отодвигая действие назад по шкале времени, то забегая вперед и апеллируя Не станем воспринимать буквально самоуничижительные характеристики нашего писателя. Очевидно, что он высоко оценивает свое сочинительство. И, думается, не зря. Ведь, читая написанные им страницы, замечаешь, что он обладает интуитивно сложившимся чувством стиля, особенно наглядно заметным в диалогах, что он резко меняет стилистику последних в зависимости от того, кто является его собеседником, и от романтически окрашенной беседы с той или иной женщиной в полумраке спальни легко переходит к изобилующему жаргонизмами диалогу с дружками по колонии. Муханкин-автор широко использует прием монтажа, умело ведет изображаемые им эпизоды к кульминации, свободно перемещается во времени и в пространстве, то отодвигая действие назад по шкале времени, то забегая вперед и апеллируя к еще не описанным событиям. Профессиональный литератор не без удивления, наверное, заметит квалифицированное использование им приема ретроспекции.

Но в наших руках оказались не только «Мемуары» Муханкина, но и его псевдодневник. Собственно говоря, сам Муханкин выдает этот текст, занимающий две с половиной 18-страничных тетради, за подлинный дневник и начинает его с середины 1994 года, то есть с момента, когда, освободившись из колонии, он, стремительно эволюционируя, стал серийным убийцей. Однако принимать данный текст за настоящий дневник нет никаких оснований, хотя автор настойчиво подчеркивает, что все записи делались тут же, по свежим следам событий, и неоднократно упоминает, как взял одну из тетрадей с собой, собираясь совершить тот или иной поступок.

Но не будем наивны: перед нами опять-таки литературный текст, но написанный в данном случае в традициях другого жанра. Автор, конечно же, сочинял его в тюрьме и писал в тетрадях, полученных от следователя. Отсутствие же помарок и аккуратность оформления текста говорят о том, что сперва он набрасывал его вчерне на каких-то других листах, а потом уже переписывал в тетради. Псевдодневник, по-видимому, писался синхронно со второй серией «Мемуаров» и должен был очень четко согласовываться с представленной там версией событий, хотя Муханкин передал его Яндиеву позднее и эти тетради имеют номера 8-10.

В «Дневнике» Муханкин выбрал сниженную, арготическую стилистику. Если в «Мемуарах» он держится преимущественно рамок литературного языка, то в «Дневнике» постоянно оперирует арготизмами, жаргонными словечками с таким расчетом, чтобы читатель мог слышать как бы его собственный голос, не пропущенный сквозь фильтр стилистической самоцензуры. Многие события, описанные в «Дневнике», уже знакомы нам по «Мемуарам», но здесь они обрисованы жестче, циничнее и нарочито прямолинейнее. Автор стремится убедить нас в том, что в настоящем тексте дан срез страдающей, больной души, мучающейся от того непрерывного психологического напряжения, которое она не способна стоически выдерживать. Однако здесь прибавляется и целый пласт событий, отсутствующих в «Мемуарах», где Муханкин заведомо сознательно воздержался от описания убийств. В «Дневнике» же для них, по замыслу нашего писателя, находится естественное и «гармоничное» место.

Помимо «Мемуаров» и «Дневника», мы оперируем и рядом других муханкинских материалов. Это его письма и заявления, протоколы его допросов (пусть и записанные другой рукой, они, как заметит читатель, демонстрируют стилистическое сходство с авторизованными текстами), а также стихи, среди которых и социально-окрашенная поэзия, и, как это ни парадоксально,