Серийный убийца: портрет в интерьере - Александр Михайлович Люксембург
Её руки то теребили, то ласкали и вдруг туго сжали мой член; она вздрогнула, её тело стало влажным. Сердце её часто билось. «Может, выключить свет?» — «Не надо. Ложись, я хочу быть с тобой при свете». — «Ну ты чудной какой-то. Такого у меня еще не было». Ложась, она за руку потянула меня к себе.
Проснулся я на рассвете. За окном лил мелкий, беспросветный, обложной дождь. Пора уходить от Наташи, а куда? Кто ждет меня в этом городе? Нет у меня своей орбиты, и блуждаю я по Вселенной, как неприкаянный. Как оторванный осколок лечу в неизвестность. Скоро уже морозы ударят и снег выпадет, а чего я достиг? Да ничего, одна бездна, пустота. Вот она, моя нравственная высота, вот оно, моё душевное богатство, раскрывающиеся в одноразовых постелях тех женщин, которые охотно впускают в себя моё физическое совершенство. Тушились чувство, убежденность, осознанность, зато была животная страсть. Вот она, арестантская психология: любовь — это дым, а чувствовать можно только палец в заду, все остальное ощущаешь; тяни на хрен все, что движется, пей все, что горит. Совесть — ноль, где она была — там хрен вырос. Так и живешь на воле с тюремными понятиями. Сейчас лежу и все, кажется, понимаю, а встану, оденусь, выйду на улицу, и все. Так, опускаюсь все ниже и ниже. Как все противно! Вот она лежит и спит спокойно, а у меня в душе крик от боли, как будто кто-то когтями в неё впился. А сейчас проснется это милое и потенциально коварное создание, и нужно ей в зубы улыбаться, потому что она здесь хозяйка и её дети, а я одноразовый удовлетворитель.
Наташа заворочалась, повернулась ко мне и открыта глаза. «Ты не спишь?» — спросила она, рассматривая моё лицо и глаза. «Не сплю». — «У тебя такое суровое выражение лица», — пошутила она с заигрыванием в голосе. Рука её скользнула ниже по моему животу, пока не уперлась в упругий ствол. «Я боялась, что ты меня насквозь пронзишь, думала, разорвешь меня на две части». — «А что, тебе плохо было?» — «Почему? Очень даже хорошо, даже интересно. Но я же не девона молоденькая да гибкая, вон уже и седина в волосах, годы-то не молодые».
Она рассмеялась, откинула далеко на ноги укрывающее нас одеяло и встала. Подняла с пола ночнушку, бросила на кресло и вышла в другую комнату. Я тоже встал и начал одеваться. Ну вот и все. Я отдал ей положенное, отработал на ней за ночлег. Она сыта и довольна, сейчас ей лучше, чем было вчера. А лучше ли от этого мне? Ну и сюжеты у меня в судьбе, и кто виноват? Сам виноват, и сам себя вини.
В этот день я расстался с Наташей, и месяца через три еще раз виделись, и на этом с ней все было закончено. Просто знакомство…
Любопытно, однако, что, решая внезапно возникшую проблему и испытывая соответствующее случаю физическое наслаждение, Муханкин-писатель не забывает и о прагматическом аспекте своего текста. Напуганная женщина шепотом спрашивает, не бандит ли он, не убьет ли он её, и наш герой, гипнотизирующий её взглядом, успокаивает: нет, он не бандит, он не убьет её, не нужно бояться. Да и зачем ему убивать женщину, чьи руки теребят его «упругий ствол»? С какой-такой стати сексуальному гиганту убивать очередной объект своей страсти?
Впрочем, мы замечаем, что образ Наташи-третьей вышел у Муханкина в достаточной мере стереотипизированным. Это очередная вариация «материнской фигуры», гибкая, но уже не молоденькая женщина «с сединой в волосах». Она сама заявляет: «… Годы то не молодые», — и, что характерно, хотя повествовалось только что об обычном половом акте, героине почему-то кажется, что «упругий ствол» «одноразового удовлетворителя» не просто «пронзит её», но «разорвет на две части». Воистину, потаенные мысли и желания стремятся загадочным образом воплотиться в слова!
За интерлюдией с Наташей наш рассказчик помещает гораздо менее эмоциональный фрагмент о продолжающихся взаимоотношениях с Женей.
Очередной раз я приехал в Волгодонск. С одной стороны, причина была — это письмо от Жени, в котором она просила приехать и жаловалась на мужа, который опять приезжал, обокрал её и исчез. С Другой стороны, между мною и Ольгой М. и Маржой происходили ссоры. Они требовали от меня внимания, подарков и денег, а кормить их вошло мне в обязанность. Меня это уже выматывало, и появилось к ним отвращение. Они же тем более по своему не очень складному уму пытались заявить на меня свои права как на мужа, имеющего двух жен, были вечно недовольны и обижены чем-то. Нужно было от них исчезнуть на время, дав им тем самым понять, кто они есть и что они ничего не значат. Объяснив, что мне срочно нужно уехать дней на десять в Волгодонск, я собрал в сумку свои вещи и, не оставив им денег и не принеся продуктов, уехал.
Женя встретила меня со слезами на глазах. В руке она держала пустую тарелку.
— Здравствуй, Вовочка. А я думаю, кто это может быть на ночь глядя? Ты раздевайся, проходи в комнату, а я сейчас пошла на кухню.
Сняв куртку, я повесил её на вешалку на свободный крючок. Рядом висело Женино недорогое пальто, на обувной полочке стояли её сапожки, на которых — на изгибах выше носочков и боках — видны были мелкие трещинки лопающейся сверху искусственной кожи. «Интересно, — подумал я, — сколько лет она ходит в этой обуви и пальто. Вот они, честная жизнь, труд. Пашет, как корова, лошадь, а на шмотки денег нет. Хотя её еще можно понять. Двое детей, их тоже надо одеть, обуть и накормить, да бытовые расходы — газ, свет, за жилье, вода, — и получается — ничего». Разувшись, я обул тапочки, поднял за лямки свою тяжелую сумку и вошёл в зал, окинул взглядом все, что там находилось, сделал заключение, что все как было, так и есть, никаких изменений. Но вдруг глаза остановились на стоящей, взятой в рамку фотографии, на которой я с Женей сидели в креслах, склонив головы друг к другу, а за нами, ближе ко мне, стоит её дочь. Это уже что-то значит, подумал я, и вспомнил, что раньше там была фотография её мужа. В зал вошла Женя. Заставила ждать. Улыбаясь, поцеловала меня в щеку. Я заметил: на Жене не новое, но еще незнакомое мне платье, которое как-то особо подчеркивало её женственность, простоту и симпатичность. В нем она казалась
