Серийный убийца: портрет в интерьере (СИ) - Люксембург Александр Михайлович
Яндиев знал, насколько мнительны и обидчивы серийные убийцы. Человек, в психике которого годами копилось страшное напряжение, который жил в условном мире фантазийных видений, а потом познал сладковато-жуткую истому от их реализации, становится необычайно чувствителен в условиях следственного изолятора к мельчайшим поступкам, словам и даже жестам, которые может воспринять как признак презрения или даже отвращения. Важно проявить максимальную выдержку и сдержанность, чтобы не травмировать его ранимую душу.
Понимание специфики ситуации явилось залогом успеха. Увидев Муханкина, следователь, не колеблясь, поздоровался с ним за руку и деловым тоном сказал: «Будем знакомы! Нам предстоит поработать. Ведь многое надо выяснить».
Яндиев, однако, не форсировал ситуацию. Он понимал, что контакт будет хорошим лишь в том случае, если он завоюет доверие Владимира и тот поймет, что следователь — это, быть может, первый за всю его жизнь собеседник, который сочувственно и без спешки будет выслушивать любые его признания. И Муханкин говорил, говорил, говорил. Он жаловался на свою судьбу, рассказывал о трудном детстве, о том, как он не был нужен матери, не знал отца, как его систематически унижали и избивали, как болезненно реагировал он на издевательства и жестокость со стороны окружающих.
Его рассказ был предельно эмоциональным, порой он чуть ли не рыдал, вспоминая о том, как лишился в детстве любимой собаки, или о каких-то других давнишних неприятностях. Яндиев не торопил Владимира. Он не спешил переходить к преступлениям серийного убийцы, давал ему возможность обрисовать пережитое. Он выслушал рассказ о спецшколе в Манькове, об обеих исправительно-трудовых колониях, о сексуальных надругательствах, которым Муханкин подвергся там. Иногда Яндиев задавал лаконичные направляющие вопросы, показывавшие, насколько внимательно он следит за повествованием и в то же время придававшие системность рассуждениям собеседника.
Следователь чувствовал, что, сидя в камере, Муханкин о многом уже успел передумать. Яндиева поразили удивительная способность подследственного увлеченно повествовать о пережитом, колоритность его языка, яркие и красочные детали, весьма необычные для такого рода преступника. В свое время Яндиев был одним из активных участников расследования дела Чикатило, ему довелось провести немало бесед с этим печально знаменитым сегодня монстром, часами допрашивать его, и невольно возникало желание сравнивать и сопоставлять. Насколько скучной, ординарной и тусклой была личность Чикатило в сопоставлении с Муханкиным.
Так прошло несколько встреч. Потом они выезжали на местность, и Муханкин с энтузиазмом и даже увлеченностью показывал следственной бригаде, где и как совершались им убийства. Они спускались в глубокий заброшенный овраг под Волгодонском, где закончилась непутевая жизнь Натальи Г., выходили на берег злополучной речки Грушевки, где был закопан труп Сергея У., плутали по лесополосе, где преступник зверски расправился с шахтинской проституткой Галиной М.
И всякий раз Муханкин демонстрировал предельную деловитость, разъясняя и растолковывая мельчайшие детали разворачивавшихся в тех местах драм. Конечно, опытное ухо следователя чутко ловило отдельные умолчания или искажения, но пока все это было неважно, так как требовалось прежде всего уточнить то, что было связано с местами преступлений и принципиально важными обстоятельствами дела.
Однажды, выбрав благоприятный момент, Яндиев, опираясь на принципы разработанной им оригинальной методики работы с серийными убийцами, предложил Муханкину написать о том, что произошло с ним. Он внушал ему, что важно определить истоки, без спешки продумать все случившееся. Ведь если упорядочить свои мысли, зафиксировать их, насколько проще будет изложить на суде свою версию событий и добиться того, чтобы она была должным образом исследована.
Муханкин ухватился за это предложение. Он начал издалека, с самых истоков, писал много и интересно. Таких удивительных текстов Яндиев даже не ожидал увидеть. И другие преступники до Муханкина передавали ему свои письменные рассказы о пережитом, которые были во многом полезны для следствия, позволяли уточнить конкретные обстоятельства дела, раскрывали какие-то стороны их психологических портретов. Но это были очень плохо написанные тексты, пригодные только для конкретных целей следственной работы.
Иное дело Муханкин. Чем дальше он писал, тем увлекательнее и профессиональнее становились его тексты. Сперва появились тетради А и Б. Автор явно волновался, передавая их следователю. Когда, познакомившись с ними, Яндиев похвалил Владимира и показал понимание его мировосприятия и знание деталей, тот воспрял духом, и с этого времени сложился определённый ритуал. Почти к каждому приходу следователя Муханкин готовил какой-то фрагмент своего повествования, вручал ему очередную тетрадь и с напряжением ожидал его реакции. Так постепенно были написаны тетради 1–7 «Мемуаров» и три тетради «Дневника».
Но тут следует отвлечься от истории вопроса и более критично рассмотреть иной аспект возникшей ситуации. Мы уже поняли принципы той игровой роли, которая досталась следователю, но не забудем и о том, что и Муханкин постепенно осознал специфику собственной роли. Он почувствовал, что единственное сильное средство, которым он располагает, является его творчество. Ощущая, в какой мере созданное им интересует следователя, он совершенствовал свое мастерство, достигая иной раз виртуозности, которая сделала бы честь любому профессиональному литератору. Читатель данной книги имел уже немало возможностей убедиться в этом.
Оттачивая мастерство и совершенствуясь на ходу структуру своих записок, Муханкин постигал, неожиданно для самого себя, волшебные свойства литературы. Он временами героизировал свою жизнь, а временами, напротив, акцентирование выписывал выпавшие на его долю невзгоды, стараясь эмоционально затронуть, разжалобить своего читателя. Рассказывая о многочисленных женщинах, с которыми якобы познал плотские наслаждения и любовные утехи, отвлекал его тем самым от представленных трагическими случайностями убийств. Культивируя тему алкоголя и наркотиков (хотя из показаний свидетелей, например, Елены Левченко и его родного отца, известно, что он практически ничего не пил), он, не формулируя этого очень четко, исподволь выдвигал на передний план тезис о бессознательных импульсах, толкавших его на преступные действия в ситуациях, когда разум спит.
Это творчество, возникшее в экстремальной (или, если воспользоваться термином философа-экзистенциалиста Жана-Поля Сартра, «пограничной») ситуации, под уже занесенным дамокловым мечом правосудия, может убедить даже самых закоренелых скептиков, насколько колоссальны внутренние ресурсы личности, а также в том, что именно экстремальная ситуация позволяет особенно точно проверить скрытый творческий потенциал любого — даже патологического — индивида.
Мог ли Муханкин реально добиться чего-нибудь, ведя эту сложную писательскую игру? Конечно же, нет. Каково бы ни было сочувствие к его трудному детству или психологическим травмам, испытанным им, они, разумеется, не могли оправдать его преступления. В конце концов, миллионы детей во всем мире воспитываются в условиях крайней нищеты, или соприкасаются с городским дном, или испытывают потрясения от общения со своими истеричными и деспотичными матерями, но не становятся при этом ни преступниками вообще, ни серийными убийцами в частности. Каков бы ни был интерес, обусловленный его захватывающими текстами, он никогда не помешал бы следователю профессионально провести и завершить дело.
Неужели Муханкин не видел и не понимал этого? Скорее всего, понимал. Но, во-первых, надежда, как известно, так же иррациональна, как и большинство других человеческих чувств. А во-вторых, Владимира, похоже, искренне увлекла, затянула эта ролевая игра. Мы готовы допустить, что ему смертельно не хотелось дописывать свои «Мемуары» и «Дневник», потому что, пока шла работа над ними, игровое пространство сохранялось, и вместе с ним сохранялся и некий стержень, который организовывал его ежедневные творческие усилия и привносил смысл в его абсурдное существование в ожидании суда.
