Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн
Самый метод имеет, как мне кажется, свои достоинства и недостатки. Романист может строить свое здание человеческих судеб и проступков из того же самого материала и в тех же масштабах, которые он наблюдал в действительности и которые каждый тотчас узнает. Успех этого творения гарантирован с самого начала и впоследствии его будут восхвалять знатоки. То же самое мы наблюдаем и в другой области искусства. На какой-нибудь выставке точное воспроизведение рыночных ворот старого Милета{202} и удачная копия Берлинского Ульштейнхауза{203} со всем его интерьером заинтересует каждого. Чрезвычайно эффективна удачная хроника; искусство заключается здесь прежде всего в подлинности. Нет ничего более сенсационного, чем сама жизнь, — если только роман способен оживить перед нами те необыкновенные события, участниками которых мы были. Писателю поистине ничего не нужно добавлять, чтобы быть уверенным в успехе у современников, которые могут его контролировать, так как сами все пережили, но не сумели столь наглядно сконцентрировать это в своем сознании.
С другой стороны, хроники всегда производят впечатление лишь случайных единичных событий и интермедий, — они никогда не присягают духу самой жизни. Дух жизни далеко не всегда верен действительности, — он сверхреалистичен. В самом добросовестном судебном отчете, например, его нет, как бы ни волновал нас этот отчет в данный момент; не улавливает духа жизни, нашей жизни и совершенно правильное, искусно построенное описание быта и характера людей и положения той или иной страны в то или иное время. Дело обстоит гораздо сложнее, и одна лишь правильность еще ни о чем не говорит. Великие романы всегда без исключения высоко поднимались над массой и над законами действительности. Мысли и чувства людей представлены в них более пылкими и бурными, судьбы более величественными, дела и события более напряженными, а атмосфера — более непринужденной и в то же время ослепляющей своим блеском. Великие романы обладают характерным стилем — это не язык корреспондентов, в них воплощена напряженная и предельно решительная позиция того, кто берется воплотить целое. Я не отступлюсь, пока не благословишь меня, — таково положение.
Все авторы великих романов считали, что дело не в правдоподобии и подлинности. Важно только, чтобы ваш страх перед жизнью, ваши тщетные порывы и мечтания, которые вкупе с окружающей средой и насилием изнуряют вас до предела, — чтобы душа людей и их общества предстала в романе обнаженной и неприкрытой. Великие романисты думали: «Я отважусь на риск; возможно, о моей книге будут говорить, что она сделана не только искусно, но и искусственно. Я допущу ошибки, но это будут поверхностные ошибки, и через тридцать лет ни один человек не узнает о них, потому что поверхностные факты сегодняшнего дня позабудутся». Даже и сегодня иной человек, прочитав мою книгу, забудет их, потому что в ней охвачена и показана в неожиданном свете внутренняя сущность его мира и его жизни. Когда человек взволнован, он не считается ни с каким точным фактическим отчетом, и никто не ощущает в нем необходимости, но дух жизни не может быть забыт. Каждый подлинно великий роман сверхреален, не говоря уже о том, что он и реалистичен и что в жизни все могло бы произойти примерно так же. Самый знаменитый из реалистических романов, «Мадам Бовари» великого Флобера, на деле представляет собой совсем не то, чем он кажется, и автор его знал об этом. Язык этой книги поднимает ее над современными ей романами — к духовному сообществу, к которому принадлежит Гомер, но не так называемый зоркий наблюдатель, каким, кстати говоря, в свое время считали Шанфлери{204}. Язык — это целеустремленное сцепление слов и недоступное сияние, которое они излучают, — он отрешает книгу от действительности и приближает ее к духу жизни. Язык книги безусловно определяет мировоззрение автора и в то же время значимость произведения и продолжительность его жизни.
Должны ли мы, писатели, высказывать свои суждения? Мы судим, естественно, с точки зрения профессионалов. Наше собственное представление о людях и мире уже выражено и запечатлено в наших книгах; но мы руководствуемся им, когда судим о чужих книгах. Мы можем сказать что-либо значительное лишь в той мере, в какой мы сами значительны для других. Мы можем, пожалуй, привести доводы и в пользу книги и против нее. Но нельзя забывать, что другие найдут более убедительные доводы — просто потому, что они — публика, масса. По поводу одной особенно нашумевшей книги последних лет я узнал мнение многих людей, не имеющих прямого отношения к литературе. Это вовсе не значит, что они всегда умнее или обладают лучшим вкусом, нежели мои коллеги. Но их преимущество в том, что они совершенно неответственны за свои впечатления. Они могут говорить так и этак, для них убеждения, логика, глубина возможны, но не обязательны. Предубеждений художественного или идейного порядка или совсем не приходится опасаться, или же читатель ставит их себе в заслугу. Главное же, эти индивидуумы в своих суждениях не одиночны — они представляют типы, профессиональные сословия или человеческие типы; десятки тысяч судят так же, как один из них.
О романе «На западном фронте без перемен», об этом столь популярном произведении Ремарка, один мелкий предприниматель, не имеющий служащих, высказался на берлинском жаргоне следующим образом: «Я прочел только половину книги. Для человека, находящегося в гуще жизни, она ни к чему. Мне все здесь кажется приукрашенным. Что веского может сказать о войне человек, не знающий жизни». (Он имеет при этом в виду студентов и учеников — главных героев книги.) «Что мне еще сказать, я не стал читать до конца».
На вопрос о том, какого рода книги он читает охотнее всего, этот человек ответил совсем не глупо: «Книги, которые отвечают моим интересам». И если в какой-нибудь книге речь идет, например, о товариществе, он, ничего о нем не ведая, не зная никакого товарищества, поглощенный только своей собственной борьбой за существование, — бросает читать. Сколько знамений времени начинаешь понимать, узнав об этом!
Жена одного таможенного чиновника так высказалась по поводу романа «На западном фронте без перемен»: «Всем тем, кто не участвовал в войне, книга рассказывает правду». Но она быстро изменила свое мнение, когда кто-то возразил, что Ремарк сам не участвовал в войне. Таким образом, у этой тридцатичетырехлетней женщины совершенно ни к чему не обязывающие впечатления. Можно также
