Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин
И уже нет привычного пространства — есть бесконечность, не измеримая земным, «евклидовым» разумом. «Это не картина, а видение,— изумлялся русский поэт Жуковский.— Чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит... Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное; перед глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и все стеснено в малом пространстве, и несмотря на то, все необъятно, все неограниченно!.. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое. чего нельзя истощить мыслию!»
И неведомо было доброму католику, что каждый взмах его кисти — удар по догме о конечности и изначальности мира. Но он предвосхитил то, что полвека спустя научно обосновал его преданный мукам и огню соотечественник. «Вселенная не имеет предела и края, но безмерна и бесконечна»,— говорил Джордано Бруно, словно пытаясь языком науки передать пафос картины Рафаэля.
Но Джордано Бруно казнили, а на Рафаэля сыпались папские милости. Кардиналы и папы были бездарнейшими искусствоведами. Подобно позднейшим ученым, они слепо доверились «опыту», «сюжету»; их тупое неумение проникать в содержание произведения искусства, в его образы и пафос, в его идеалы оказалось спасительным.
Реакция спохватилась поздно — тогда, когда из живописи мало-помалу стали исчезать религиозные сюжеты, а великий Рембрандт откровенно заменил мифологических героев портретами... соседей, жены и возлюбленной. Ему не простили. С ним расправились жестоко и подло. А он только последнее слово написал в великой главе истории искусств, увенчал полотно одним, завершающим штрихом, разрушил в изображенном то, что давно уже было подорвано в выраженном.
До какого-то рубежа художественный и религиозный идеалы совпадают, и материалистическая эстетика с решительностью революционера, экспроприирующего у представителей поверженного класса их богатства, вправе конфисковать у православия, магометанства, буддизма или иудейства заложенные в них элементы поэтических гипотез.
В конце концов, и легенда о сотворении мира — это не лишенный тонкости психологический этюд из жизни одного славного дедушки, расторопного мастерового, трудившегося не покладая рук. Был он работящ, добр, и не его вина, что созданная им твердь моментально наполнилась злом. Оно ошеломило его и обидело: «Что это за скверный народ: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!» Библейская легенда — трогательно простодушный очерк о безграничном творчестве. Мечта о времени, когда звезды на небе станут зажигать так же легко, как светильники в комнате,— мечта, делающая честь человеку, который, едва выкарабкавшись из пещер и научившись добывать огонь, уже стал подумывать об освоении небесных светил и о возможности непосредственного общения с ними. И глубоко серьезная гипотеза, предсказание: во-первых, люди будут вечно творить по аналогии, ибо ничего совершеннее аналогий не смог придумать даже мудрый создатель, сотворивший человека по образу и подобию своему; во-вторых же, они никогда не смогут предвидеть всех последствий своей работы.
Поведанное в легенде ничуть не невероятнее рассказанного в любом реалистическом романе. А что касается несообразностей и отступлений от реальности... Нереальны ангелы? Но и лилипуты Свифта, и Угрюм-Бурчеев Щедрина, и Демон Лермонтова, и Иван из «150 000 000» Маяковского — нереальны. Зато религиозные идеи Толстого и Достоевского воплощены в весьма реальных характерах.
Различие, по-видимому, надо искать не в «тематике» и не в злосчастных «сюжетах», а в методологии мышления, и прежде всего в ней.
Шарлатанство — наука, втиснувшая в себя методологию искусства. Перенявшая ее буквально. Задавшаяся целью практически осуществить идеал: превратить воздух в золото, вывести в реторте живого человека, а в наши дни — найти спасительный «антиканцерин», лекарство от злокачественных опухолей, по сути дела — «порошки от всех болезней». Шарлатанство игнорирует различие между мечтой и действительностью; оно стремится к немедленному внедрению мечты в практику.
Религия — гигантское и всесветное шарлатанство. Наука, которая претендует на завершенность познания, в то время как истинно научное исследование фактически нигде не кончается: к одной теореме прибавляется другая, к другой — третья, четвертая, пятая, уточняющая первую, двадцать восьмая, опровергающая пятую, и т. д. Религия — наука о познании мира, превратившаяся в науку о том, как вести себя в уже познанном мире. Познанном до конца. Исчерпанном. И именно претензии на завершенность толкают религию к художественным формам выражения ее идей. И все, что есть в религии приемлемого с точки зрения гносеологии, принадлежит искусству; все, что есть в искусстве реакционного и предрассудочного — фактически отходит к религии. Искусство выражает начинающееся в виде оконченного. Религия — уходящее в виде предстоящего. Религиозный идеал сулит вечную жизнь верованиям, методологическим навыкам, философским доктринам и научным теориям, уже отслужившим свой век. И беда, приносимая обществу религией, прежде всего не в жадных попах и в семинаристах-карьеристах, о которых сейчас много пишется. Священники могут быть идеально порядочными, семинаристы — ангельски искренними. Религия от этого лучше не стала бы.
Религиозный вымысел — наиболее изощренный вымысел. Но к самым богатым детищам нашей фантазии неизбежно примешивается доля нищенской бедности воображения. «До чего убога человеческая фантазия! — сокрушался писатель Вересаев.— Везде религии изображают бога или богов в виде людей, или животных, или их комбинации! Почему не сумели создать чего-то прекрасного, великого, одухотворенного, живого — и ничем не напоминающего живущие существа? Гениальнейший художник мог бы на этой задаче сойти с ума!». Один гениальный художник — мог бы. Но, в сущности, конечная цель искусства — научить человека методам творчества, могущественного настолько, что он окажется в силах освободиться от деспотизма аналогий и выявлять качественное своеобразие предстающих перед ним явлений безошибочно, с быстротой вы числительной машины. И поколения гениальных и просто талантливых художников решают подобную задачу неуклонно, шаг за шагом, попытка за попыткой.
Религия же исключает возможность подобных попыток. Ей недоступно вдохновенное безумие,— я имею в виду не изуверство, не кликушество, не экстаз жреца или шамана, а представлявшееся в стародавние времена безумным стремление гениев прорываться к познанию новых качеств. «Для новой теории она недостаточно сумасшедшая»,— сказал Нильс Бор о новой теории элементарных частиц. Сумасшедших религий не бывает вообще.
История искусства отражает реально существующую борьбу рода человеческого за совершенствование аналогий, за преодоление их, за «изобретение» новых методов. Религия — самодовольное любование однажды и навсегда найденными методами.
Порочность религии, вероятно, не в том, что она стращает народ адом или — словно незадачливый воспитатель-отец, денежными посулами понуждающий сына получать хорошие отметки,— прельщает его раем. Гораздо хуже, что потусторонний мир рисуется тождественно сходным с земным:
