Товарищ время и товарищ искусство - Владимир Николаевич Турбин

Однако искусство, литература, как заметил Маяковский, «не зеркало, отражающее историческую борьбу, а оружие этой борьбы». И их но­ваторство — не в «темах», «сюжетах» и «мотивах».

«Математик,— неустанно твердил Маяковский,— это человек, который создает, дополняет, развивает математические правила, человек, который вносит новое в математическое знание. Человек, впервые формулировавшим, что «два и два четыре»,— великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они и складывали неизмеримо большие вещи, например, паровоз с паровозом,— все эти люди — не математики».

Я боюсь приват-доцентского, эмпирического истолкования новаторства.

Пушкин «отобразил» снег? А мы, «на новой основе продолжая традиции классики», «отобразим» идущие по снежной целине машины! Людей, которые строили и освоили их, наших замечательных, простых людей!

Лермонтов «проселочным путем любил скакать в телеге»? А мы не, про телеги напишем — про паровозы! Да что там паровозы! Про ракету! Про космическую! Взмыла, понимаете ли, в небо...

Будет традиция — «мотив снега». И новаторства вдоволь будет — машины шумят на полях, в небесах ракеты летают...

Окурки — паровозы — ракеты... С виду, конечно, безукоризненно ясная традиция. Преемственность. А на деле?

Людям не описание ракет необходимо — они новых путей развития мысли ищут; они ждут новых форм в искусстве, в литературе. А «за новыми формами в литературе всегда следуют новые формы жизни (предвозвестники), и потому они бывают так противны консервативному чело­веческому духу» (Чехов).

Юность мысли.

В экспериментальном цехе истории

Часто говорят, что художник смотрит в будущее. И с кем только ни сравнивают его — «впередсмотрящий», «идущий впереди», «разведчик». Но очень приблизительны все эти метафоры, наспех заимствованные из рассказов Станюковича, туристских песенок и боевого устава пехоты.

Смотрит в будущее, стремясь воспроизвести грядущие события, пожалуй, одна только научная фантастика. И надо заметить, она делает это, как правило, невпопад.

В сентябре 1959 года мы, следя за полетом первой лун­ной ракеты, восхищенно вспоминали проницательного и дальновидного Жюля Верна. Похвально, но... Предсказать саму возможность достижения землянами Луны было не так уж трудно, и, говоря по совести, приоритет здесь дол­жен принадлежать не героям Жюля Верна, а скорее барону Мюнхаузену или гоголевскому черту: блудливый бес, как мы знаем, не только ухитрился достичь Луны, но и, выра­жаясь современным языком, сфотографировал ее обратную у сторону.

Жюль Верн был замечательным писателем, но никакой Жюль Верн не мог и не смог бы провидеть появление тех новых в своей основе источников энергии, открытие кото­рых позволило смертным превозмочь силу земного притя­жения. Его космонавты заточили себя в ядро, заложенное в обычную пушку середины прошлого века — только «очень большую» пушку, в ствол которой заблаговременно всыпали «очень много» пороха.

И так — всегда в научной фантастике: будущее — улучшенное настоящее. И как бы ни изощрялись наши верные друзья фантасты, куда бы ни звали они нас, от аналогий оторваться не могут и они: вероятно, это труднее, чем преодолеть силу притяжения Земли.

Я полагаю, что драма Виктора Гюго «Эрнани» придвинула нас к сентябрьской ночи 1959 и к апрельскому утру 1961 года значительно энергичнее, чем роман Жюля Верна. Явившись ударом по ледяной метафизике классицизма, на какой-то вершок спрямила соотечественникам великого поэта путь к открытиям Пастера, Жолио Кюри и целой плеяды их последователей.

Видимо, не столько «в будущее» смотрит художник, сколько... «из будущего», и уровень общественного мышления настоящего для него мало-помалу становится пройденным этапом; он вступает в творческий спор с современностью.

Время! —

              Судья единственный ты мне.

Пусть

        «сегодня»

                       подымает

                                    непризнающий вой.

                            (Маяковский, «Не все то золото, что хозрасчет»)

Как и все на свете, социальная полезность произведения искусства проверяется практикой. Но проверка эта редко совершается тотчас же после его появления на свет, она длится годами, ибо искусство выковывает, намечает методы мышления, способные отвечать социальным отношениям, еще только слагающимся в недрах современного ему мира.

Известный у нас когда-то литературовед Павел Медведев писал: «...Этические, познавательные и иные содержания литература берет обычно... не из отстоявшихся идеологических систем (так, отчасти, поступал только классицизм), но непосредственно из самого процесса живого становления познания, этоса и других идеологий. Потому-то литература так часто предвосхищала философские и этические идеологемы — правда, в неразвитом, в необоснованном, интуитивном виде. Она способна проникать в самую социальную лабораторию их образований и формирований. У художника чуткое ухо к рождающимся и становящимся идеологическим проблемам». Идеологический кругозор общества непрерывно становится, и искусство неизменно оказывается у истоков его преобразований. Новая идеология дает искусству возможность улавливать черты новых методов познания. Их-то и ищут поэты, ваятели и музыканты.

Научная диалектика складывалась, формировалась...

Но уже выходил на поле боя провозвестник освобож­дения человеческой мысли — романтизм. Он вырвал твор­ческий вымысел из-под ига железной дисциплины, нало­женной на него классицизмом. Догмы о «правдоподобии» и «подражании природе» меркли перед призывом: явле­ния действительности обратимы, и жизнь непрерывно пре­вращается в смерть, а смерть — в жизнь; мир полон таин­ственных связей между человеком и природой, между не­навистью и любовью, и пора разгадывать их, хотя, быть может, логически объяснить их еще нельзя. Романтический мир казался далеким от жизненной правды, несерьезным, неосновательным. И никто не знал, что искусство предвос­хищало научную диалектику.

А в эпоху Возрождения? Не явились ли шедевры Ра­фаэля обещанием расцвета материалистической науки, пред­вестием открытий Джордано Бруно, Коперника и Гали­лея?

И в наши дни... Маяковский, революционное творчество которого пламенело стремлением постигать социальное свое­образие совершившегося в истории великого перелома. В от­личие от творивших интуитивно революционных романти­ков он уже осознает свои задачи теоретически:

Я стать хочу

в ряды Эдисонам,

Лениным в ряд,

в ряды Эйнштейнам —

провозглашает его «Пятый Интернационал».

А за Маяковским — Сергей Эйзенштейн с его взбунто­вавшимся броненосцем.

Поэт и кинематографист стремились разгадать качест­венное своеобразие нашей революции. Соотнося ее с пере­житыми человечеством эпохами, они брались за исполин­скую задачу: в «груде дел», в «суматохе явлений» уловить и выявить то, что может отличить новое общество от всех предыдущих. Их творчество знаменовало дальнейшее втор­жение диалектики в представления людей об истории. Они устремились на поиски драгоценных методов мышления, насущно необходимых современникам и потомкам. И оба художника были сродни физикам, постигавшим специфику природы и структуры атома. Поэт, кинематографист и уче­ные шли в одном направлении.

Искусство — юность человеческого познания, утро ста­новящихся идеологий. Наука