Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

путь к сердцу; разрешая себе все, она тем не менее остается целомудренной. Она, это вне сомнения, в состоянии любить только слабого. «Я должна за кого-то страдать, отдавая избыток энергии и силы чувств. Я привыкла с материнской заботой опекать несчастное, усталое существо». Мюссе, тот, благодаря кому это становится для нее очевидным, слишком хорошо знает это. «Жалей меня, но не презирай. Я могу целовать беспутную пьяную девку, но не свою мать». Распутство успевает уже в двадцатилетнем притупить силу чувств. Когда распутство не отупляет, то оно умудряет; оно превращает Мюссе в аналитика, комедианта и пессимиста, обладающего даром могучих слов. Такого приходится нянчить Жорж Санд в тридцать лет и такого же в шестьдесят. Фиглярство одинокой души, жонглирование чувствами за письменным столом, экстазы лжи — все это приводит к тому же результату, что и шумные оргии, необузданность тела и щедро расточаемое сладострастие. Привкус горечи на языке художника и Дон-Жуана одинаков. «Каждая женщина, которую ты обнимаешь, лишает тебя частицы силы, ничего не давая взамен. Погоня за призраками истощает». Вот что написано в «Исповеди» Мюссе. И действительно, что, как не это, делает Флобера больным. Поэтому Жорж Санд говорит ему то же самое, что и первому, переводя эти слова лишь на язык шестидесятилетней. «О, на коленях молю тебя: не надо больше вина, не надо девушек!» — пишет она Мюссе и Флоберу. «Береги себя, больше двигайся! Ты заблуждаешься, полагая, что мы думаем лишь одной головой; мы думаем также ногами!» «Подумай о будущем, которое перемелет смешное высокомерие и предаст забвению столько сегодняшних знаменитостей!» Все слова предостережения, предназначенные для знаменитого юноши, повторяет она теперь в утешение недооцененному стареющему литератору. Самая знаменитая женщина Франции, вдохновленная нежностью, некогда оставшейся только словами, призывает, насколько это теперь в ее силах, своего последнего друга к действию. «Мне хотелось бы возвести тебя на трон мира и просить лишь изредка посещать мою келью для философских бесед».

Она утрачивает эгоизм, по мере того как страсти покидают ее. С Мюссе она постоянно воюет. Опасному больному удается иногда увлечь в омут безумия свою сестру милосердия, и она не без самообмана отдается сладострастию подобных пыток. Не он, однако, приводит ее на путь болезненных страстей. Их первая встреча осуществляется в ее произведении «Индиана»; он после этого обращается к ней, как к родственной душе, со своими стихами. Ее роман — это взрыв женского негодования представительницы 30-х годов. Муж героини — грубый деспот, любовник — вульгарный эгоист. Физиология переплетается с волнующими происшествиями, где герои теряют сознание.

Просачиваются удушливые и двусмысленные настроения только недавно ушедшей эпохи; политические интриги и софизмы уживаются с нарочитой религиозностью, национальная экономика — с суеверным страхом перед привидениями. Но постепенно она приходит к миру и справедливости, достигая идиллии и благотворной прелести «Чертова болота». Чувствуешь себя в самом Чреве природы, ощущаешь то полное единение с ней, которое согласно басне Лафонтена доступно лишь отлученным. Исчезает несправедливость, и все не привлекательное отступает на задний план. И хотя одеяния выветриваются, страны и души — подлинные. Природа благоухает, а крестьяне лишены запаха. Они бесплотны, лишены речевых характеристик; изредка мелькают выделенные курсивом слова, как будто предостерегающие благонравных пастушек: «Без меня вам не обойтись». Все это не более, чем пастораль, призывающая горожан вернуться на лоно природы. Жорж Санд уводит иногда современников от пышной приключенческой литературы тех дней, увлекая их в свой мир, где, в подражание классикам, она описывает лишь трогательные, тихие и примитивные порывы души. Со времен Руссо, впервые изобразившего в «Новой Элоизе» женщину, душа и тело которой не является одним лишь источником наслаждений, призыв «назад к природе» начинает одновременно означать «назад к женщине».

В Жорж Санд не ощущаешь писателя: своей склонностью к умиротворению, стремлением найти в каждом доброе и правдивое она воспринимается, как воплощение женского идеала. В те дни, когда Флобер еще не чувствует себя сокрушенным, созвучие этих слов способно вызвать у него, такого мужественного писателя, лишь неудержимый хохот. Позже он склоняет голову. Покой и природа не для него; стоит ему прилечь на лужайке, как его охватывает боязнь, что он порастет травой. Искусство и терзания — вот его удел. Чего, кроме глубокого презрения к искусству, следует ожидать от женщины. Но что же из себя представляет Жорж Санд? Стоит ли терзаться из-за нее, изумляющей будущие поколения своим совершенством? «Здоровый, свежий талант всегда восприимчивый к вдохновению». «Ветер, пробегая по струнам моей старой арфы, извлекает из нее, по желанию, то громкие, то тихие, то фальшивые звуки. Пусть ее романы по существу не всегда соответствуют правде, пусть они в довершение этого приправлены «местными колоритами», что из того, если сердце на верном пути, если произведение благотворно не только для нее самой, но и для остальных? Искусство призвано служить жизни. Зимними ночами, когда слуги уже спят, за закрытыми ставнями замка Жорж Санд оживают таинственные существа; проходящие мимо крестьяне принимают странные тирады и реплики за чертовщину. Это в замке идет театральное представление. Романтическая таинственность волнует, она служит поводом к переодеванию и к импровизированным изысканным ужинам. Голая схема, приукрашенная собственным воображением, — тем, что подсказывает каждому его сердце. Так развлекаются, развиваются, упражняются и совершенствуются ее друзья. Для этой же цели импровизирует она свои романы: на них учатся не только друзья, но и сотни тысяч читателей. Благоговейное молчание отрешившегося от мира художника вызывает в ней нежную и сочувственную улыбку, в то время как образ совершенного в своем величии и неправдоподобности святого Антония приводит ее в замешательство и ослепляет. Когда гении мужчины и женщины дополняют друг друга, то более овеществленным, конкретным проявляется женское дарование. Уже в ранних произведениях Жорж Санд имеются такие психологические тонкости, которые недоступны мужчине. Глубокие мелочи, подчеркнутые{35} из знания женщиной внутреннего мира детей, из опыта ухода за больными, из понимания психологии человека. Она не из тех, перед кем незыблемые идеалы заслоняют действительность. Она указывает галльскому мечтателю на его слишком широкое понятие «счастья» и признается, что ее радует находка какого-нибудь редкостного растения, пусть даже рядом с кучей навоза. Романы для нее не означают ухода от действительной жизни. Даже исторический материал она не считает возможным использовать для искусства: история должна быть использована людьми. Экскурсы в историю не свойственны ей: она творит, изображая действительность. Все чаще обращается она к теме революции 1793 года; она не отпугивает ее, ибо никогда прежде поступки людей не были так неожиданны и интересны, и даже такое хитросплетение как «Cadio», питая неистощимое