Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

обыватели, не покидающие насиженных мест, развивающие свой ум в ущерб телу. Они отходят все дальше от человечности, и специализация их делается все более узкой; мечтая все сильнее сделаться приверженцами «науки» или «фирмы», они, по своему окружению и образованию, становятся все «историчнее», тем самым отходя от природы, признающей лишь одну современность. Но если порывы их становятся созидательными, тогда в противопоставление действительности над жизнью формируется чистое произведение искусства. Неизвестный эстет, не способный справиться сам с собой, — вот крайняя форма проявления эволюции обывателя — буржуа.

Народная школа является для Жорж Санд проявлением истинного; доброе сердце она ставит выше образования. Флобер же мечтает уничтожить папство, заменив его академией наук, где роль государства должна быть сведена до одной из самых второстепенных секций ее института. «Ненавистное, призрачное образование, именуемое государством», воплощает собой самую крайнюю степень одиночества буржуа. Для дочери народа, социалистки, государство — сосредоточие всего доброго и полезного. Она хочет видеть его человечным и милосердным. Но Флобер вместо милости и чувств ожесточенно требует справедливости; его бесконечно раздражает идея равенства. Его «неличность» художника и требования справедливости — едины. «Не наступило ли время внести справедливость в искусство? Беспристрастность привела бы тогда к величию законов в живописи и к точности в науке». Предки и его сословие предъявляют к нему, искателю романтики, к хранителю нежности, жесткие требования. Красота и. муки всей его жизни проистекают от борьбы этих двух начал. В то время когда почти каждый современный француз имеет среди своих предков участника революции, предок Флобера был одним из тех суровых депутатов Учредительного собрания, которые признали правами человечества лишь свободу и справедливость, для равенства же — в уступку требованиям улицы — была оставлена лишь маленькая решетчатая дверь. Безыменные же предки Жорж Санд штурмовали улицу и обнимались, охваченные новым невиданным патриотическим чувством.

Она повторяет об этом не только в «Нанон», но и в 1848 году. Она чувствует себя как дома в этой революции, управляемой чувствами, в шествии, возглавляемом поэтом, где принимают участие священники и кресты. Она насмехается над обывателями, которые боятся народа. Она не боится его; в груди рабочего бьется и ее сердце; у них одни восприятия; ей также, как и им, доставляет удовольствие шум, пышность и толкотня, она разделяет их хорошие настроения. Она предостерегает его против иного восприятия мира, против нетерпимости, которая может привести его к болезни. В ее жизнерадостности нет ничего общего с тем болезненным оптимизмом, который зашипит, столкнувшись с суровой действительностью. Сознание собственного превосходства делает ее взор благосклонным. У нее не возникает необходимости замыкаться в себя. Никто в то время лучше ее не понимает Флобера, так сильно не стремится его разгадать. «Его дух не вмешается в обычные рамки, так же как и он сам». Она ставит его чуть ли не выше Бальзака и Гюго и имеет к этому веские основания. Его ошибка в том, что он и сам не знает, мечтатель ли он, или современный человек, что он не хочет раскрыться. Но это происходит потому, что он, добряк по натуре, не может лишить молодежь их последних иллюзий.

В оценке соотношения гениев Бальзака, Гюго и Флобера многие ошибаются. Самое большее, что становится для них ясным, — это то, что Флобер — связующее звено между ними. Он обладает благородной фантазией, до которой не удается возвыситься Бальзаку, и обоими ногами стоит на земле, куда никогда не спускался Гюго. Все то грубое, что есть в его первой книге, уходит своими корнями в непрерывный поток дней его буржуазных предков, если не глубже. Художник этот — последний обреченный на гибель титан. Словно викинг среди гномов, заливаясь языческим смехом, играет он со своими героями; для него характерны глубоко мечтательная впечатлительность варвара, внезапные, способные напугать заблуждения чувств. Из всего этого, а не из вульгарной жизнеспособности и возникает жанр реалистического романа.

Из всего этого возникает и нечто большее. Подобно варвару, возрождает он древние страны и жестокие образы; следуя нервам и велению сердца, он создает их переливчатыми, пестрыми, волнующими и изнеможенными, соблазнительными для декадентов. Сошедшие со сцены и воспетые в стихах, знойные и недосягаемые, как самум, чужие, стилизованные, закованные в броню из драгоценных камней, глубоко чувствующие женщины появляются и снова исчезают в волшебной келье, свет из которой озаряет сверкающие лихорадочным блеском глаза дочери Иродиады, царицы Савской и Саламбо, исчезают туда,

Où, pâle et succombant sous ses colliers trop lourds,

Aux sons plus torturés de l’archet plus acide

L’Art, languide énervé — suprême! — se suicide [3].

Всего этого достигает Флобер. Но совсем другое мы видим у Мопассана. Романтика угасает в нем. Он сдержаннее переносит свое одиночество и более светски свой пессимизм. Он отбрасывает многое из того, что терзает учителя, и становится более беспечным. Полнота творений наследника и есть не что иное, как проявление этой беспечности. Усилия всей жизни Флобера идут на пользу Мопассану: легкости, присущей его стилю, так и не достигает Флобер. Техника, бывшая роковой для Флобера, которая мучительно извлекалась им из недр души, превращается у ученика в усвоенный налету урок. Новые, чисто абстрактные столкновения душ, прорывающиеся у Флобера лишь отдельными сильными нотами, используются Мопассаном для создания целых бравурных арий. С легкостью устремляется он вперед; но он не сильнее старшего, а лишь жестче, а потому не богаче, а лишь неразборчивее. Пронизывающая все тридцать томов произведений Мопассана глубокая человечность все же не в силах превзойти ту, которую так долго во имя идеала искусства подавляет в себе Флобер. («Простая душа» служит тому доказательством.) Легкость Мопассана могла бы сделать его сентиментальным, если бы не флоберовское неподкупное проникновение во все подсознательное, в противоречивый характер людей. Раса и опыт неразрывно связывают его с Флобером. Чувства у молодежи становятся все более вульгарными, парадоксальными; извращения достигают порой мимолетного, самоуверенного, топорного фиглярства. Еще немного, и мы встречаемся с Октавом Мирбо{36}; в душах, вместо простых проявлений чувств, возникают патологические случаи, а человечество, разрывая все связи и формы, превращается в унылую процессию смешных и грустных умалишенных. Также преобразуется и роман.

Но в самом центре стоит Флобер, связанный с прошлым и прозревающий далекое будущее.

VII

Война! Последний удар, полученный теми, кто продолжает еще верить в идеал человечества. В 1867 году оба они считают войну невозможной, их возмущает боязнь Пруссии. Им остается теперь лишь воскликнуть: «Ах вы, литераторы! Человечеству далеко до нашего идеала!» И