Три минуты истории - Александр Дмитриевич Сабов
А где-то невдалеке от них, через линию фронта, стоял потрепанный в боях, погрузившийся в уныние и траур легион французских добровольцев… Освобождение Парижа для этих людей означало крушение последних ставок. Четыре года назад они сами оставили свою родину. Теперь лишились ее вовсе. Они догадались, почему на русской стороне фейерверк и поют «Марсельезу». Все, чем смогли они ответить, так это шальным, бессильным в злобе артобстрелом.
Освобождение Парижа
У заключенного № 2332, сидевшего в это время в концлагере для советских военнопленных в Лодзи, был день рождения. Втайне от охранки плененные, как и он, русские летчики приготовили ему из хлебных корок «торт»; связанные тайной задуманного побега, сумевшие даже наладить связь с польскими партизанами, они тем не менее отщипнули от своих пайков еще по десятинке. Заключенный № 2332 был тронут до глубины души и все-таки посетовал, что «торт» теперь придется съесть, а лучше б и эту пайку засушить на побег.
Когда он попал в плен, гитлеровский офицер начал допрос так:
— Когда вы покинули Францию?
— Когда вы туда пришли.
— Почему вы ее покинули?
— Потому что вы туда пришли.
— Вам известно, что решением правительства Виши летчики «Нормандии», воюющие против рейха, подлежат расстрелу?
— Конечно. Но всю Францию вам не расстрелять. Вы уже пробовали расстрелять Россию.
— Вы ведете себя вызывающе. Но сейчас я вам кое-что покажу.
Ему показали документы трех летчиков, сбитых почти месяц назад. Это были первые потери полка: Раймон Дервилль, Андре Познанский, Ив Бизьен.
— Их мы уже расстреляли, не дожидаясь вас, — сказал офицер.
Заключенный № 2332 спросил:
— В таком случае прошу вас ответить мне на вопрос: почему документы обуглены и окровавлены?
Офицер промолчал.
— Тогда отвечу я. 13 апреля я тоже участвовал в бою над Спас-Деменском. Нас атаковало восемь «фокке-вульфов». Три были сбиты: один Дервиллем, второй Бизьеном, третий Познанским. Однако сбили и их. Это были наши первые бои и первые потери.
— А теперь вы, похоже, начали отрабатывать русскую тактику, бой парами: ведущий и ведомый, так?
— Увидите в бою.
— Начали-то вы, как во Франции: каждый летал сам по себе и дрался сам. Хорошо, знайте же: вы первый летчик «Нормандии», попавший в наши руки. Прежде чем расстрелять, мы сделаем из вас пропагандистский номер. Будем возить и показывать, как предателя, который служит большевикам.
— Прекрасно. Я сгожусь и в этом качестве моей Франции. Но с этой минуты я не отвечу больше ни на один ваш вопрос.
Ив Майе — так звали этого заключенного — много раз бежал, но никогда ему не удавалось пересечь линию фронта. Он сделался немым, и на установление его личности уходили месяцы. Вторично приговоренный к расстрелу — за очередной побег, — он в день, назначенный для казни, бежал из лагеря… в лагерь. Подпольный комитет советских заключенных неузнаваемо загримировал его. Фронт гремел уже рядом. Продержаться оставалось последние дни, часы…
В другом концлагере, где-то в глубинке рейха, сидели Жан Бейсад и Константин Фельдзер. Они доверились соотечественнику, который в лагере пек булки — то же самое он делал до войны в Пуатье. Летчики попросили у него хлеба на дорогу. Ночью эсэсовцы их подняли с нар: «Большевики! Бежать?..» Все-таки они выживут, вернутся после войны, разыщут булочника из Пуатье и начнут против него судебный процесс. Синдикат булочников Пуатье пригрозит им встречным обвинением — «за диффамацию, за оскорбление чести узника гитлеровских концлагерей». Подумав, летчики заберут свой иск назад.
Нация была глубоко поранена и разъединена…
* * *
«В одном маленьком местечке нашли мы великое стечение народа. „Что у вас делается?“ — спросил я. „Сосед наш Андрей, — отвечала мне молодая женщина, — содержатель трактира под вывескою „Креста“, сказал вчера в пьянстве, перед целым светом, что он плюет на нацию. Все патриоты взволновались и хотели его повесить, однако ж наконец умилостивились, дали ему проспаться и принудили его ныне публично в церкви на коленях просить прощения у милосердного господа. Жаль мне бедного Андрея!“»
Наш наблюдательный соотечественник Николай Михайлович Карамзин был свидетелем этой сцены 6 марта 1790 года. Шла Великая французская революция, с которой мир поведет свое новое летосчисление. Почувствовал ли это Карамзин, увидя революцию так близко, вступив в нее — буквально — ногой? Да!
«Начинается новая эпоха. Я это вижу, а Руссо предвидел».
Сам он не принял революционно-просветительской идеи социального равенства людей, больше уповая на их будущее «братание». Не забудем и другого: он ведь помнил постоянно, что первым читателем его «Писем русского путешественника» там, дома, будет цензор. Но и сквозь недоумение («Можно ли было ожидать таких сцен в наше время от зефирных французов, которые славились своей любезностию…»), и сквозь явное неприятие («С 14 июля все твердят во Франции об аристократах и демократах, хвалят и бранят друг друга сими именами, по большей части не зная их смысла»), и сквозь юмор («Нет, постой: изъясни нам прежде, что такое… нация?») идет у него эта точная и главная констатация: осознав свое величие, народ пробудился к национальной жизни. Именно это своими «Письмами» и сумел Карамзин первым сказать просвещенной русской публике. Послушные календарям, мы все относим начало Великой французской революции ко дню 14 июля, дате штурма Бастилии. Но не прологом ли к ней явился парламентский акт 17 июня, когда третье сословие — сам народ — принудил аристократов и духовенство принять в Генеральных Штатах его волю? Впервые в мире родились эти понятия — Национальное собрание, нация, конституция, гражданин…
Закипевшая в самых толщах народных, очистительная эта буря в едином порыве слила волю граждан и нации.
Не раз потом удавалось эту бурю приручить, утихомирить, унять. То конституционным монархиям. То буржуазным республикам. Но лишь только национальные интересы грубо приносились в жертву сословным, узкоклассовым, как снова буря вырывалась на простор. Революциями. Народным фронтом. Сопротивлением…
Освобождение сразу сотрет само имя Франкрейх,
